Наверное, Петру Сергеевичу это легко было представить, потому что он и прежде много думал о Кондрашеве, знал: тот был всего лишь инженером, но однажды, в молодости, занявшись жидкостными реактивными двигателями, преодолел барьер невозможного, и перед ним открылось многое из того, что так и осталось тайной для других, которые потратили на те же поиски немало труда и времени. Кондрашев оказался впереди них, его воля, разум, весь склад его мысли, объединившись в нечто цельное, осуществили прорыв в еще молодой науке, внеся в нее новизну, которая так пригодилась людям совсем иного поколения, на новом этапе разрабатывавшим те же идеи преодоления земного притяжения. Ну а если бы его не убили в сорок первом? Если бы он остался жив и стал бы таким же известным ученым, как Суржиков? Неужто и он бы думал о том, кому и как подставить ножку, с кем свести счеты? Неужто думал бы?
Нет, Кондрашев вообще бы не размышлял об этом. Не полез бы он ни в какие «игры». Зачем они ему? Тут можно сказать: тогда было иное время, а годы обтесывали людей, приспосабливали их к изменившимся обстоятельствам. Но Петр Сергеевич тут же подумал: а Вера? Разве она изменила себе, приспособилась к обстоятельствам? Вот и Кондрашев скорее всего был бы таким, как она. А Суржиков… И опять возникла перед Петром Сергеевичем натопленная изба, медвежьи шкуры, и зазвучали слова Суржикова: обладая своей, только своей идеей, которой никто более не способен владеть, ты становишься нужным; а когда без тебя не могут, тебе и позволяют многое… Они сейчас спорили меж собой — Кондрашев и Суржиков, спор этот был слышен только Петру Сергеевичу, но тут же он понял — это не Кондрашев, а он сам спорит с Николаем Евгеньевичем. До нынешнего дня он признавал право этого человека на свою исключительность, потому что еще в ту пору, когда отбывал наказание, увидел в нем ум, проницательность, силу; ему казалось, что именно Суржиков указал ему на главное — уметь значить. Петр Сергеевич и старался это делать, надрываясь на работе, приобретая знания, отыскивая свой путь, но только теперь, когда он мысленно поставил рядом Суржикова и Кондрашева, он почувствовал сомнения: а не ошибся ли он в Суржикове, таков ли он, за кого Петр Сергеевич все время его принимал?
Да, конечно, Николай Евгеньевич умен, силен в своем деле, однако же он прожил жизнь во многом барскую, хотя и любил вспоминать, как нищенствовал студентом, но это, конечно, мелочь. Он рано благодаря отцу выбрал направление деятельности, стал сильным инженером, потом ученым, он и впрямь был нужен, да, видимо, и до последних дней своих будет нужен. Но только ли этим силен человек? Суржикова миновали трудности жизни, даже война прошла от него в отдалении, однако же никто не может винить его за это, судьбы складываются по-разному, нельзя винить его и за то, что он стал сильным, добивался необходимых целей, хотя и использовал при этом весьма сомнительные, чтобы не сказать больше, средства… Но если вся жизнь была наполнена этими средствами?.. А главная цель? Она по-прежнему далека, хотя по пути к ней совершались открытия, часто полезные, нужные, и они в глазах окружающих оправдывали неразборчивость средств. Так двигался Суржиков. А Кондрашев? Он только отдавал, ничего не отвоевывал для себя. Петр Сергеевич подумал: а я, у меня тоже есть своя цель… приблизилась ли она? Пожалуй, он не может на это ответить…
— Тебе не худо ли? — спросил Николай Евгеньевич. — А то смотрю — побледнел.
— Нет, нет, — поспешно ответил Петр Сергеевич, — просто задумался. Спасибо тебе, Николай Евгеньевич. За помощь спасибо. Дальше мы уж с Верой Степановной разберемся.
— Может, отобедаешь у нас?
— Не могу, дома ждут.
Суржиков склонил голову, прищурившись, посмотрел на Петра Сергеевича и неожиданно сказал:
— Я ведь тебя знаю, небось и меня, и Ворваня осуждаешь: мол, занимаемся недостойной возней. А ты глубже взгляни. Я с Ворванем воевать буду, а осуждать его не берусь. Понимаю: у него вынужденная мера. Вот так! — Он усмехнулся, и в усмешке этой было много всего: и горечь, и презрение, и уверенность в себе…
Петр Сергеевич хотел было встать, но Суржиков жестом руки остановил его, снова сделался серьезным, заговорил мягко:
— У меня к тебе тоже дело, Петр Сергеевич… Слышал: утвердили тебе фирму по освоению и внедрению. Широкое дело, широкое.
«Ну, вот, — усмехнулся Петр Сергеевич, — всякое тайное мгновенно становится явным. Небось и узнал-то раньше меня…»