Вот же Суржиков и про Ворваня сказал, что понимает его: мол, у него вынужденная мера… Вынужденная мера — решение, навязанное обстоятельствами. Петр Сергеевич задумался над этими словами. Вынужденная мера… И внезапно это понятие обрело иной смысл, чем вкладывал в него Суржиков. Ведь и сам Петр Сергеевич много делал того, что можно бы назвать вынужденной мерой. Он вдруг отчетливо понял, что это и было главенствующим во всех его поступках, понуждаемых всегда чем-то особенным, непредвиденным, но необходимым, и странная мысль явилась ему: а может быть, этой самой мерой и надо мерить его непростую, с необычными поворотами жизнь? Да только ли его?
И внезапно пришло решение: да, он напишет записку в правительство, но из главка он уйдет, он не способен руководить им, это он должен был понять раньше. Даже если не понял тогда, когда брался за эту работу, то сейчас… Лишь тот, кто досконально знает какое-либо дело, должен заниматься им. Он же инженер, он всегда был инженером, объединением же руководить способен человек, отлично знающий все тонкости управления, четко понимающий глобальную идею переустройства, а он оказался к этому не готов, потому и ограничил свои задачи, занимался лишь техническим переоснащением заводов; да, это верное направление и даже главное, но одною такой мерою нужных результатов не добьешься… Нет, еще не поздно уйти, нет, не поздно, все же кое-что он сделал: хотя бы прочистил заводы от завалов, но дальше… дальше он не сможет руководить объединением так, как это нужно сегодня. Однажды, в послевоенные годы, самонадеянно веря в свой опыт и умение командовать людьми в самых тяжких условиях, он встал во главе цеха, и это привело к беде, непоправимой беде. Такого больше повториться не должно. Но вот фирму он не отдаст Суржикову-младшему, никому другому, это его детище, и, пока он способен что-то делать, пока у него есть энергия, силы, знания и опыт, он поставит эту фирму. Это — его дело, именно он должен взять его в свои руки. Тогда и Алексей сможет уйти на завод, даже нужно, чтобы он туда ушел…
Сколько же всякого было в его жизни, сейчас, кажется, даже и не собрать все воедино, и все же, как ни разнилось происходившее с ним, оно объединялось в нечто цельное, складывалось в то, что называлось судьбой, его судьбой. И вот ведь что интересно: он никогда не чувствовал себя ни побежденным, ни победителем, оба эти ощущения казались ему крайними точками движения, до которых он никогда не добирался… Да ведь и путь еще не окончен…
Вера Степановна ехала на электричке, думала: главное — не позволить вскипеть злости. Этого она всегда боялась, ей с таким трудом в свое время далась победа над собой, что в глубине сознания всегда ютился страх: а вдруг возможно хоть в малой толике возвращение к той злобе, что когда-то прочно обосновалась в ней?.. Конечно, она понимала — это невозможно, но все же…
Кто ныне сможет понять, какой она вернулась с войны? Она сама себя тогда не понимала, да и не способна была осознать, что стало с ней за время пребывания на фронте. Она поехала на войну после смерти Володи, не ощущая ни боли, ни волнений, находясь в полной оледенелости. Пройдя подготовку в запасной части, она через два месяца оказалась в артиллерийском полку. И когда полк двигался через сожженную деревню и она увидела обугленные трупы на черном снегу, вдруг поняла: в ней вообще все должно заглохнуть. Ее быстро перевели в штаб корпуса, заставили составлять огневые карты для полков и отдельных батарей, а для этого надо было лезть на передовую, торчать на наблюдательных пунктах; она научилась быстро ползать по-пластунски, забираться на деревья, где стояли в ветвях стереотрубы, она привыкла к разрывам снарядов, свисту пуль и осколков, но одно было для нее невыносимым — жуткий военный быт, когда она месяцами не могла помыться. Когда она бывала в долгих экспедициях, плутала по тайге, она выходила к таежной реке, забиралась в воду и долго с удовольствием терла себя мочалкой; ледяная вода не пугала ее, а приносила наслаждение. Но на войне все оказалось сложнее, особенно зимой, когда она не снимала с себя ни ватных штанов, ни телогрейки и часто спала в какой-нибудь землянке, всунувшись между храпящими, закутавшимися в шинели мужиками, ей иногда казалось — все тело покрыто коростой, изъедено насекомыми, и она мучилась от этого. Однажды выдворила всех из землянки, натопила докрасна печь, сделанную из бочки, нагрела воду в нескольких котелках и, раздевшись, стала мыться, яростно растирая мочалкой грудь, руки, ноги. В это время откинулась плащ-палатка, закрывающая вход, вошел капитан Селезень — начальник артразведки, она швырнула в него котелок с остатками горячей воды, но он словно ничего не почувствовал, тогда она закричала диким голосом, Селезень внезапно покраснел и быстро вышел.