После этого приземистый, со скуластым, рябым лицом Селезень каждый раз, встречая ее, словно бы лишался дара речи, а потом, когда она собралась на один из своих наблюдательных пунктов, подошел, решительно сказал: «Выходи за меня замуж. Я тебя люблю». Она знала: Селезень смелый человек, даже отчаянный, ей не хотелось его огорчать, в ней не было даже слабого проблеска чувств, но сказала ему: я подумаю. Ей не надо было так говорить, потому что через два дня он приполз к ней на наблюдательный пункт и там нашел свою смерть.
У этой самой высотки, откуда их выбили немцы, она встретила Петра, увидев его таким, каким даже не могла представить, — яростным и вместе с тем внимательным. Перед самой войной он казался ей самодовольным, стал хорошо одеваться, потому что неплохо зарабатывал на заводе, нянчился с Ниночкой — благополучная молодая семья во главе с самоуверенным мужем-инженером. А на войне он оказался другим, умел сочувствовать и понимать, полез на высотку сам, чтобы вытащить и похоронить, как она хотела, Селезня; никому не передоверил, взял все на себя. Она видела многих комбатов и знала — далеко не каждый решится на такое. А потом, когда они сидели в землянке, пили горячий чай, Петр не утешал ее, не вспоминал о прошлом, а говорил, как еще много им предстоит нахлебаться на этой войне. Еще говорил, что у них несовершенное оружие, и как ни трудно на заводах, но надо бы поработать над автоматами, сделать более маневренной артиллерию; вот танки наши хороши, однажды он видел в бою английские — так те горели, как свечки, а наши прорвали оборону с ходу. Ей нравилось, что он говорит как человек, знающий свое дело и относящийся к нему со спокойной уверенностью работника. Она долго потом вспоминала об этой их встрече.
Ее ранило, когда она сидела на высокой сосне во время боя, наблюдая за вспышками немецких батарей; снаряд разорвался под деревом, Вера Степановна ощутила удар в грудь, упала на рыхлый снег, и это ее спасло.
В московском госпитале после операции ей было совсем худо, на нее жаловались соседки, говорили: кричит по ночам нечеловеческим голосом, выкрикивает команды и сквернословит; она попросила врача перевести ее куда-нибудь от этих трех дур — все они были из какого-то эвакопункта, попавшего под бомбежку, и понятия не имели, что такое передовая, да Вера Степановна и не верила им, что сквернословит во сне, потому что хоть и всякого наслушалась на фронте, и ругани и мата, сама она этого не терпела.
— Но у нас все забито, — сказал врач, — только в коридор.
Она согласилась, ее кровать поставили у широкого окна, придвинув к батарее водяного отопления. Когда ей разрешили вставать, она подходила к окну и видела застывший городской пруд, покрытый слоем копоти, а слева вдалеке башню водной станции «Динамо», куда до войны ходила купаться и кататься на лодке, но то давнее не волновало ее, не вызывало тоски по ушедшему…
Когда ее выписали из госпиталя, Вера Степановна пошла в министерство, ее направили на работу, она моталась то на Кольский полуостров, то в Забайкалье, сама просилась в самые тяжелые места, знала — в экспедициях ее побаивались; достаточно было одного ее слова, как люди кидались выполнять приказ, но к ней шли охотно, потому что все ее экспедиции были успешными и люди неплохо зарабатывали. В Москве она чувствовала себя чужой, много работала, писала статьи, обрабатывала данные, полученные в экспедициях; наверное, нечто особое было в ее лице, потому что в магазинах ее безропотно пропускали без очереди, а когда приходила в столовую, официантки как можно скорее старались ее обслужить.