Вера Степановна наведывалась и к сестре, но не столько ради нее, а чтобы увидеть Петра; ей нравилась его раскованность, его жадная упоенность жизнью, он как-то легко сбросил то, что наросло на нем во время войны, и безусловно ощущал себя счастливым человеком; она наблюдала за Петром, и у нее зарождались надежды: может быть, и она сумеет вернуться к тому состоянию радостного восприятия жизни, когда все кажется возможным, осуществимым. Но происходило иное: чем чаще она бывала у Валдайских, тем тягостнее потом становилось ее одиночество.
Может быть, Вера Степановна постепенно пришла бы в себя и обрела уверенность и спокойствие, но для этого нужно было время, да и скитания, на которые она себя обрекла, мешали ей понять окружающую жизнь. Эти несоответствия ее внутренних ощущений и окружающего мира порождали приступы неуправляемой злости, она более всего их боялась…
Как же все было заверчено, закручено на этом свете! Много лет назад было горе, арест Петра, смерть Нины и маленький Алеша, которого она взяла к себе, вывел ее из состояния, как она сама называла, оледенения. Впервые за долгие годы она засмеялась, когда привела Алешу к себе на квартиру, он огляделся и решительно потребовал: «Какать!» Она не успела взять из дома Валдайских самого необходимого, даже ночного горшка; заметалась по комнате, взгляд ее упал на круглый походный котелок, в котором в экспедициях варила кашу. Она схватила его, обмотала полотенцем, усадила Алешу и вдруг представила, что все это происходит не здесь, а возле палатки в лесу, и ей стало смешно; глупость полная, но Вера Степановна рассмеялась, и маленький Алеша, сидя на котелке, тоже зашелся в смехе, и, пока она смеялась, вдруг поняла, что больше не имеет права быть такой злой и суровой, ей растить ребенка, и от нее должны исходить тепло и материнская ласка.
Она ждала Валдайского пять лет, знала — рано или поздно наступит тот день, когда он перешагнет порог ее квартиры; она так долго ждала и так по-разному представляла их встречу, что свыклась с ожиданием, и оно перестало ее тревожить, и только когда получила телеграмму о приезде Петра Сергеевича в Москву, всерьез задумалась, что из этого может выйти. Она взяла Алешу к себе, когда ему было полтора года, и впервые в жизни узнала, что значит заботиться о детях; сначала ей все представлялось просто: она будет стирать его вещи, кормить, покупать игрушки, но, еще когда шел суд над Петром Сергеевичем, мальчик тяжко заболел, у него была высокая температура; она подняла на ноги всех знакомых, приходили разные врачи и давали разные советы; Вера Степановна ночами сидела подле Алеши, видела, как мечется в жару это крохотное существо, как горят его щечки и пересохли губы, в эти минуты ей становилось невыносимо страшно — это ей-то, навидавшейся так много всего в жизни, — начинало мниться: мальчик не выдержит болезни и умрет, тогда ей не будет прощения. И когда Алеша однажды открыл глаза и улыбнулся ей необычайно светлой улыбкой, она заплакала от радости, принялась его целовать, прижимать к себе и поняла: отныне нет никого роднее у нее на свете. Это чувство полной слитности с другим живым существом было так остро и так необычно, что она и впрямь ощутила себя счастливой.
— Ты мой… ты мой, — шептала она и чувствовала, как ласка и нежность к этому мальчику переполняют ее, она и не догадывалась прежде, что все это можно переживать с такой силой, и ей стали вспоминаться ее давние девичьи сны, от которых при пробуждении становилось неловко: будто крохотный розовый ротик сосет ее набухшую грудь, и еще она вспомнила, как мечтала иметь ребенка от Володи Кондрашева.
— Ты будешь моим сыном, — сказала она Алеше. — Настоящим сыном.
А он только улыбался ей в ответ…
Вот с того дня она уверовала — этот мальчик ее и всегда будет при ней. Она тут же принялась за устройство быта, обменяла квартиру, чтобы прошлое никогда не преследовало их; в новой квартире сделала хороший ремонт, купила мебель; у нее был долгий отпуск, и куда бы она ни ходила, что бы ни делала — брала с собой Алешу. Так постепенно она втянулась в обычные материнские заботы, стала встречаться со многими женщинами, чтобы выведать у них, как они растят своих детей, а когда пришла пора летом выехать на полевые работы, не задумываясь, взяла с собой Алешу, потому что и прежде наблюдала в партиях, как жили женщины в палатках с детьми.
Алеша вырос в лобастого крепыша, любил донимать ее вопросами, она относилась к этому серьезно и старалась отвечать как можно подробней; ей приходилось и наказывать его, и ругать; правда, она заметила — он терпеть не мог крика, замыкался, становился хмурым, и тогда она решила — больше никогда себе этого не позволит. Ее пугали: мальчишка растет балованный, но она знала — это не так, потому что научилась быть с ним строгой, и Алеша без напоминаний делал любую домашнюю работу. После того, как пошел в школу, стало легче; школа стояла неподалеку, и улицу переходить не надо было — так что тут она могла быть спокойна; оставляла ему обед, он разогревал на плите его сам; с работы она звонила Алеше, справлялась, поел ли он, а каждый выходной проводила только с ним. Летом же отправляла в пионерский лагерь — у них при управлении был очень неплохой лагерь, — а сама могла ехать в экспедицию. Вот так все это устроилось. Конечно же, были вопросы, еще до того, как он пошел в школу, мальчик много раз спрашивал: а кто мой отец и где он? Она решила — лгать нельзя и потому говорила: отец далеко, и, когда приходили от Петра Сергеевича письма, показывала их Алеше: вот, прислал отец. Он стал требовать, чтобы она читала ему эти письма, они были короткими, но в них неизменно содержалось упоминание об Алеше, какой-нибудь наказ сыну, он заставлял ее прочитывать их по нескольку раз, она покорно исполняла его просьбы, а когда приходили от Петра Сергеевича деньги, устраивала небольшой праздник: покупала Алеше мороженое, что-нибудь из игрушек.