Шел конец квартала, и было видно: цех с планом заваливается, а заказ был срочный — арматурные стержни, их ждали на стройках; надо было жать во что бы то ни стало, да Петр Сергеевич не мог себе и представить, чтобы цех не выполнил задания.
— Будем работать на повышенных режимах, увеличим максимально обжатие, скорость.
Цеховой технолог, низенький, с серым лицом очкарик, завопил:
— Да вы что! У нас стан на ладан дышит. Все же полетит к черту!
Петр Сергеевич махнул рукой:
— Давайте отсюда, из цеха! Беру все на себя. Надо было, мы и по минным полям проходили… А тут…
Стан и в самом деле был старый, проработал под полной нагрузкой всю войну, понятно, делали ему профилактику; вальцовщики работали в войлочной плотной обуви на толстой подшитой подошве, стояли на металлических полах, а они были елозные, как и во всем цехе: огненная змея вырывалась из клетки, ее хватали клещами, и она, совершая петлю, попадала в очко. Работенка не из легких, требующая ловкости и опыта… Петр Сергеевич отобрал лучших, поставил к стану, сам командовал, все увеличившая и увеличивая скорость и обжатие раскаленного металлического стержня, дело вроде бы пошло, по его подсчетам выходило — еще сутки такой работы, и цех с заданием вылезет.
Но случилась беда, та, о которой и предупреждал технолог; на таких скоростях стан еще не запускали, и огненный стержень, миновав вальцовщиков, вырвался по скользкому полу в цех; это было чем-то похоже на полет трассирующего снаряда, только еще страшнее, одного из рабочих перерезало пополам, троих искалечило, круглая полоса взвилась вверх, опутала балку крана, побила все стекла под сводами… Этот летящий чудовищный змей навсегда врезался в память Петра Сергеевича…
Его судили, но до этого почти полгода шло следствие, и Петр Сергеевич взят был под стражу. Да, конечно, он знал, с самого детства знал — беда не приходит одна: за две недели до суда, не выдержав всего случившегося, от сердечного приступа умерла Нина. Они жили в заводском доме, и в этом же доме проживали семьи погибшего и двоих вальцовщиков, получивших увечье; жена погибшего подошла к Нине, плюнула ей в лицо. Каждый раз, когда Нина выходила из дома, она старалась быстрее пересечь двор. У них уже был Алеша, ему исполнилось полтора годика, он родился в самом конце сорок восьмого… Алешу взяла к себе Нинина сестра Вера Степановна, он и узнал об этом из ее письма.
С того мгновения, как поступила к нему эта весть, с Петром Сергеевичем что-то случилось, он словно окаменел да и на суде сидел, ничего не слыша, не видя, на вопросы отвечать не мог, чем сильно раздражал судью. Потом ему рассказывали: адвокат пытался объяснить поведение Валдайского тем, что люди его характера, способные к решительным действиям, самым смелым и отчаянным поступкам, азартные, активные, бывают особенно угнетены в периоды депрессии и начинают выглядеть совершенно безвольными… Может быть, так и было, скорее всего, что так, потому что никакого страха перед неизбежным наказанием он не испытывал, он просто перестал быть самим собой: страшная авария в цехе и смерть Нины вывели его за границы реального существования.
Петр Сергеевич вернулся из заключения осенью 1955 года и не предполагал, что судьба ему уготовила встречу с Борисом Ивановичем Хановым…
Шел мелкий дождь, желтые листья налипли на тротуар, он поскользнулся на них, но удержался на ногах, оглядел дом, окрашенный в светло-зеленый цвет, в этом переулке неподалеку от Колхозной площади он никогда прежде не бывал.
Петр Сергеевич вошел в подъезд, положил на ступеньку мешок, снял влажный после дождя брезентовый плащ с капюшоном, несколько раз встряхнул, кинул на лестничные перила, отер лицо и руки носовым платком, оглядел сапоги — они были в порядке, их хорошо начистил веселый малый в будке возле вокзала; крепкие яловые сапоги, сшитые настоящим мастером, в них ноге сухо.
Перекинув плащ через руку, оставшись в суконном костюме, Петр Сергеевич шагнул в лифт, в кабине висело небольшое зеркало. Петр Сергеевич пригладил волосы, рыжеватые усы, приподнял подбородок, проверил, хорошо ли выбрился, провел рукой по красному, обветренному лицу и остался доволен.
Он вышел на шестом этаже, остановился перед дверью с цифрой «19» и только теперь ощутил волнение, осознав, где он и зачем прибыл. До этой минуты он делал все неторопливо, словно побуждаемый обстоятельствами; такое состояние давно сделалось для него привычным, оно давало возможность замкнуться, надежно ограждало от окружающего, каким бы оно суровым ни было. Ехал несколько суток в поезде, вокруг колготился разный народ, менялись иногда в вагоне пассажиры; он был безразличен к ним, не вникал в их разговоры, споры, в их суету, делал все, что они просили, делился едой, выходил на станциях, чтобы купить газет, горячей картошки на базарчике, соленых огурцов или яблок, но, как только сошел на перрон московского вокзала, сразу же забыл этих людей, их лица, голоса, их истории, услышанные в дороге.