Он пошел в вокзальный туалет; хотя вода в кране была холодной, вымылся до пояса с мылом, достал из мешка опасную бритву, чтобы снять с лица густую щетину. Вокруг него также мылись, брились, причесывались, повязывали галстуки сошедшие с поезда мужики; один из них, заметив шрамы на спине Петра Сергеевича, спросил сочувственно:
— На каком фронте трубил, землячок?
Петр Сергеевич даже не обернулся, уловив в голосе заискивающие нотки, по ним понял, начнет сейчас что-нибудь клянчить: или рубль на опохмелку, или закурить.
— Ты слышишь, землячок?
Петр Сергеевич надел рубаху, снял с крюка пиджак, который повесил перед глазами, ответил, все так же не глядя на спрашивающего:
— Отвали.
Вроде бы он сказал это негромко, но почему-то в туалете притихли, ненадолго, но притихли, как это бывает, когда раздается внезапная команда, в которой ощущается требовательная сила; он сам смутился такого эффекта, постарался побыстрее покинуть вокзал.
Почистив сапоги, пошел к стоянке такси, там зазывалы-водители, насадив в машину бабок с корзинами, кричали: «Кому на городской рынок?» Он сел в первую машину, где было свободное место, назвал нужный переулок.
— Крючок делаем, — сказал хитроватый шофер.
Петр Сергеевич не ответил. Валдайский ехал по Москве, где так давно не был, но еще не ощущал города, да и езда была недолгой. И только теперь перед дверью с цифрой «19» вздрогнул, у него мелькнуло: «А ведь дома», — но это был не его дом, где он жил до войны и после нее, где родился его сын. Он знал из писем Веры Степановны, что она обменяла его квартиру и свою комнату на трехкомнатную квартиру в другом конце города, и Петр Сергеевич понимал, для чего, — помнил жестокие законы двора, по которым неизбежно его сын попал бы под обстрел мальчишеских вопросов о минувшей трагедии, слухи тащились бы за ним многие годы, перекочевали бы в школу, нанося немалый ущерб его духовной самостоятельности. И все же те пять лет, что Петр Сергеевич не был в Москве, он видел свой дом таким, каким его оставил, видел комнаты, по которым ходил когда-то его отец, сквер за окном, трамвайную линию, и вот сейчас должно было все это разрушиться: ведь за этой дверью, перед которой он стоял, все было не так, как он представлял много раз.
Чтобы подавить волнение, закурил, понимал — не имеет права на слабость, должен быть спокоен, но дверь внезапно отворилась как-то странно, без щелчка замка, без скрипа, и по ту сторону порога, в коридоре, освещенная светом лампы, стояла невысокая женщина, одетая в строгий костюм с белой кофточкой, украшенной оборками, аккуратно причесанная; она смотрела на него, улыбаясь, сказала тихо:
— Здравствуй, Петр, проходи.
Он вздрогнул, потому что не узнал ее голоса, ему всегда казалось — у этой женщины голос жесткий, с хрипотцой, а сейчас он прозвучал весело и чисто, и глаза ее не были ледяными и колючими, как в послевоенное время, да вроде бы они вообще лишились своей голубизны, потемнели, сделались глубокими.
— Ну, что же ты стоишь? — Она взяла его за руку. — Я тебя давно жду. Поезд ведь полтора часа назад пришел…
Петр Сергеевич перешагнул порог, оказался в прихожей, где стояли высокое зеркало, телефон на тумбочке, большая вешалка. Из кухни тянуло теплом и запахом вкусной еды; он повесил брезентовый плащ, кинул мешок на пол.
— Здравствуй, — сказал он.
Вера Степановна встала на цыпочки, потянулась губами к его щеке, он наклонился невольно, и она поцеловала его, он почувствовал мягкое тепло ее губ.
— Ну, проходи, вот сюда, — сказала она.
Комната была большая и чем-то очень знакомая, он огляделся и вдруг понял: шкафы, набитые книгами, камни на полках, диван с кожаной спинкой, портрет академика Ферсмана на стене с его собственноручной подписью — все это он видел в Свердловске у Степана Николаевича. Она заметила его удивление, сказала:
— Я привезла кое-что на память. После смерти родителей. Это мне дорого…
Но были и новые шкафы, тоже с книгами и минералами; у окна стоял письменный стол, заваленный бумагами, посредине — обеденный, круглый, вокруг которого — четыре стула с высокими спинками.
— Алеша? — спросил он.