Субботним утром, в четверть девятого, хозяйка успела навести порядок, перед тем как покинуть квартиру. Газеты, бумаги, счета методично разложены на маленьком письменном столе. Одну стену целиком закрывают книжные полки. Книги, не меньше сотни книг, на китайском, французском, английском, расставленные по языкам и жанрам, стоят ровненько, по ранжиру, как солдаты в строю. В ванной одна зубная щетка. Кафель вокруг раковины девственно чист, брызги воды тщательно вытерли. Кремы и косметика разложены по ящичкам, рассортированы по размеру баночек и частоте использования. Белые мокрые полотенца висят на хромированной перекладине, безупречно расправленные. Профессиональный глаз Джонатана не подмечает ни малейшего беспорядка, кроме пузырьков на еще влажном куске мыла и белого пятнышка зубной пасты на кране.
Он заглядывает за дверь. Короткий шелковый халатик — такие легко найти в пекинском магазине «Дружба» — висит на крючке. Джонатан утыкается в него носом. Запах женщины помогает отойти от шока, вызванного видом этой квартиры с голыми белыми стенами, без единой безделушки, без цветов, без занавесок, украшенной лишь небом — бескрайним океаном, по которому плывут крыши Парижа. Он зарывается лицом в шелк и глубоко вдыхает. Этот аромат не навевает воспоминаний о знакомом ему Китае. Не сандал, не жасмин, не белый мускус его традиционной женственности, но и не «Шанель № 5», не «Энджел», не «Этернити», маскарад современных китаянок. Он не напоминает ни о бурно развивающихся городах, ни о пыльной опустевшей глубинке. Это просто запах женщины, сдержанный и очень личный.
Снова гостиная. Еще один взгляд в окно, на Люксембургский сад. Она по-прежнему там. Быстрый осмотр содержимого ящиков письменного стола. В них тоже царит образцовый порядок. Бумага, конверты, марки, ручки, ластики, большие и маленькие скрепки, резинки лежат в предназначенных для них углублениях. Документы ее ассоциации, счета за квартиру, за электричество и газ, выписки из банковского счета, страховка, копии налоговых деклараций в разноцветных пластиковых папочках, подписанных и сложенных в хронологическом порядке. В двух нижних ящиках Джонатан обнаруживает фотографии, несколько пачек. Он отмечает, что ни на одной она не снята с мужчиной.
Кухонька почти пугает своей чистотой. Ни жирных пятен, ни копоти, никаких следов, характерных для китайской кухни, где жарят мясо и овощи в кипящем масле. Коридорчик по другую сторону ведет в ванную. Пара домашних туфель на полу — значит, где-то рядом гардероб. Одна за другой открываются раздвижные двери шкафов-купе. Черный цвет, почти сплошь черный. Пальто, жакеты, платья висят на плечиках; свитера, блузки, трусики и бюстгальтеры аккуратно сложены. Полотенца, коврики для ванной, постельное белье — все только белое. Обувь разложена по коробкам, на каждой имеется описание на китайском.
Отодвинув последнюю дверь, он обнаруживает наконец нечто необычное: коробки, набитые подшивками газет, криво вырезанными или просто вырванными из журналов страницами: здесь пресса на французском, английском, китайском; конспекты лекций; письма со всего мира; снова фотографии, сделанные в Париже, Вашингтоне, Риме, на них и китайцы, и европейцы, очевидно, борцы за права человека. Газеты пожелтевшие, страницы из журналов измятые, факсы полустертые. Почему аккуратная во всем диссидентка сознательно допустила такую небрежность?
Он смотрит на часы. Без пяти девять. Снова выглядывает в окно и направляется к двери. Убедившись, что на лестнице никого нет, на цыпочках идет вниз.
У себя он устало опускается на диван. Из Люксембургского сада на него веет красотой — красотой беспорядочного буйства и праздных толп. Сад отогревает его глаза, в которых еще стоят ледяные видения. Откуда эта болезненная одержимость? Порядок и чистота успокаивают; чувствуешь себя в безопасности, защищенным от хаоса внешнего мира. Уборка — символ очищения. Уже лишенная семьи, дома, корней — от чего еще она хочет отмыться? Или эта маниакальная аккуратность говорит о другом — ведь будущее легче строить на обузданном, усмиренном, упорядоченном настоящем? Без профессии, без любви, она так и осталась китаянкой с Тяньаньмынь. Ее жизнь здесь — нечто временное, просто долгое ожидание, она вернется, но когда? Это не в ее власти, она зависит от правительства, от политиков, которых в глаза не видела. Как же истолковать беспорядок в «досье Тяньаньмынь» — бумагах, кое-как сваленных в коробки? Желание закрыть глаза на прошлое? Но ведь и по сей день это прошлое — ее лицо. Весь мир знает Аямэй с Тяньаньмынь, никто не знает Аямэй — просто женщину, у которой есть своя история. Какой она была в детстве — веселой или капризной? Пережила ли в тринадцать лет «трудный возраст»? С кем дружила? Как пришла к ней первая любовь? Что она делала, покончив с домашними заданиями, — читала, рисовала, мечтала, глядя на облака? Она посмеялась над Джонатаном, человеком с множеством лиц, не позволяющим себе почти никаких личных воспоминаний. На самом деле она в таком же положении: не увезла с собой из своего родного Китая ничего, кроме этого ярлыка героини.