М. Хайдеггер уже в ранних работах (в частности, в курсе лекций 1923 г.) ставит под сомнение гуссерлевскую идею "аппрезентации" и самопоказывания сущности вещей. Он приходит к неутешительному для феноменологии Э. Гуссерля заключению: "самопоказывание" в рассудочных формах часто бывает не сутью вещи, а иллюзией вещи, когда "неподлинное" выдает себя за "подлинное". Поиск подлинного становится целью М. Хайдеггера. В дальнейшем он характеризует "неподлинное" в качестве отколотого от бытия сущего, которое приобретает, поэтому, свой особый способ бытия - "бытия-для", становясь миром орудий, подручных вещей. Подлинно то, что естественно, и что прямо причастно бытию без каких-либо посредников. Наоборот, "подручная" вещь отсылает к другой вещи, а также к субъекту (носителю и пользователю), и все здесь связывается взаимодействием и опосредствованием. Мир подручных вещей формируется на искусственном основании - он пред-ставляется. Рассудок строит мир по своему образу и подобию и манипулирует им.
Ж. Деррида исходит из критики М. Хайдеггера, но использует ее в своих целях. Цель грамматологии (не всегда афишируемая) - контроль над бессознательной стихией языка, той стихией, где "означаемое" теряет власть над "означающим" и где особо велика власть фрейдовского "ида". Означающее в грамматологии обращается в "след", адресованный другому "следу". Правда, игра следов вообще возможна лишь на территории "означаемых", иначе теряется всякий смысл (исчезает контролируемый объект). Вот поэтому Ж. Деррида говорит, что "мысль о следе не может ни порвать с трансцендентальной феноменологией, ни полностью редуцироваться к ней". Эта же ситуация в более отчетливой формулировке у Ж. Делеза называется "управляемый хаос", "хаосмос".
Для герменевтики проблема несоизмеримости есть, прежде всего, вопрос о "языке понимания" и проблема "понимания Другого".
Оба эти аспекта в полной мере проявили себя и в точных науках; и об этом с большим знанием дела писал Т. Кун в своей знаменитой "Структуре научных революций":
"Действительно ли эти исследователи видели различные вещи, когда рассматривали объекты одного и того же типа? Правомерно ли вообще говорить, что ученые проводили свои исследования в различных мирах? Эти вопросы нельзя откладывать, ибо, очевидно, есть другой и намного более обычный способ описания всех исторических примеров, приведенных выше. Многие читатели, конечно, захотят сказать: то, что мы называем изменением с помощью парадигмы, есть только интерпретация ученым наблюдений, которые сами по себе предопределены раз и навсегда природой окружающей среды и механизмом восприятия. С этой точки зрения Пристли и Лавуазье оба видели кислород, но они интерпретировали свои наблюдения различным образом; Аристотель и Галилей оба видели колебания маятника, но они по-разному интерпретировали то, что видели.
<...>
Я остро осознаю трудности, порождаемые утверждением, что когда Аристотель и Галилей рассматривали колебания камней, то первый видел сдерживаемое цепочкой падение, а второй -- маятник. Те же самые трудности представлены, даже в более фундаментальной форме, во вступительной части этого раздела: хотя мир не изменяется с изменением парадигмы, ученый после этого изменения работает в ином мире.".
Как вообще может быть, чтобы одни и те же объекты попадали в поле зрения разных исследователей? Ведь "объекты" составляют внутренний момент субъект-объектного отношения и зависят от теоретической точки зрения субъекта? Имеем ли мы право, в таком случае, говорить об "одном и том же" объекте? Можно, конечно, попытаться выйти из затруднения указанием на независимый "факт" и назвать его "объектом". Точнее, "факт" здесь играет роль полномочного представителя объекта. Но рассуждение будет иметь смысл только в том случае, если факты инвариантны относительно разных теорий. В действительности это не так. Миф о независимости фактов от теории давно развенчан в трудах Э. Гуссерля, М. Хайдеггера, К. Поппера и др., и следует признать, что факты всегда теоретически нагружены и что не существует никаких независимых фактов. (Тем не менее, факты могут подтверждать или опровергать теорию.)
С этим связан более общий вопрос. Если мы говорим о несоизмеримости понятий, теорий, эпох, культур и т. д., то подразумевается следующее. У них нет общего, они ни в чем не тождественны, нет критерия сравнения. Но тогда получается, что общее и тождественное в них - несоизмеримость? Что это означает, что они несоизмеримы?
Никто не запрещает мерить человека "животной" меркой (греки говорили о "двуногом без перьев", "политическом животном" и др.), или, наоборот, видеть человеческое в поведении зверя ("альтруизм" и т. п.). Однако, в итоге исчезают сами явления, и мы имеем дело уже с суррогатом. К. Юнг, например, определяет несоизмеримость науки и искусства через их внутреннюю "самотождественность": "Бесспорно одно: две эти области, несмотря на свою несоизмеримость, теснейшим образом связаны, что сразу же требует их размежевания. Их взаимосвязь покоится на том обстоятельстве, что искусство в своей художественной практике есть психологическая деятельность и в качестве таковой может и должно быть подвергнуто психологическому рассмотрению... С другой стороны...только та часть искусства, которая охватывает процесс художественного образотворчества, может быть предметом психологии, а никоим образом не та, которая составляет собственное существо искусства.<...> Искусство в своем существе - не наука, а наука в своем существе - не искусство; у каждой из этих двух областей духа есть свое неприступное средоточие, которое присуще только ей и может быть объяснено только через самое себя.".
Но все же мы должны признать и частичную правоту 5-й аксиомы "Этики" Б. Спинозы: "Вещи, не имеющие между собой ничего общего, не могут быть и познаваемы одна через другую; иными словами - представление одной не заключает в себе представления другой".
Суть аксиомы Б. Спинозы можно выразить и по другому. Все, что познается рационально, познается через тождество. И если мы публично отказываемся от принципа тождества, но продолжаем мыслить в рациональных схемах, как это делают постмодернисты, то, в лучшем случае, это самообман, или, хуже того, лукавство.
Чтобы мыслить строго рационально, мы должны мыслить в границах тождеств, постоянно отождествлять нетождественное. Процедура отождествления нетождественного как раз и означает соизмерение несоизмеримого. Это всегда насилие, даже простое определение вещи разрушает ее, поэтому измерение не столько измеряет, сколько конструирует. Это и приводит к эффекту соотношения неопределенностей: чем определеннее вещь в измерении, тем неопределеннее (для нас) ее первообраз.
В рациональном знании "вещь" опосредствуется, и пропущенная через "мясорубку" теории она похожа на себя не более, чем бифштекс на индийскую корову. Но верно и то, что человек способен увидеть вещь без посредников - в обход абстракций, а также чувств, ощущений, представлений и т. п. Такое видение феноменологи (и психологи) называют "гештальтом", но в герменевтике его толкуют немного иначе. "Это не гештальт, - пояснил в одной из дискуссий В. В. Бибихин, - потому что гештальт - это форма. Это очень близко, да. Но "гештальт" - это психологизация того более, гораздо более кардинального обстоятельства, того зрения раньше, как бы. Оно настоящее, оно - полноценное зрение, оно ничуть не хуже, чем так называемое чувственное зрение. Но оно - зрение ... вещи в ее бытии. Мы как бы прикидываемся дурачками, мы себя делаем глупее, чем на самом деле есть. <...> Эти вещи никак не выводимы из восприятий, наука их поэтому не признает. Но тем не менее это настоящее созерцание, более полноценное, чем чувственное... Разве вещи - это не бытие? Если мы будем расправляться с вещами, отправляя их, скажем, в область онтического - т. е. низшего, то у нас так ничего и не останется. Никакого бытия не останется. Вещи - и есть бытие".