Оба были приняты на так называемую «работу для фронта». В сыром подвале консульства (находившемся ниже уровня озера) были созданы дополнительные кабинеты, разделенные деревянными перегородками. Тут завязывались самые разнообразные отношения. Оксфорд пожертвовал Тоби, отдав его в распоряжение третьего отдела (контрразведки), тогда как недовольный Сатклифф, бежавший из Вены от неприятностей, переводил секретные немецкие документы для департамента военного атташе и сердито ждал, когда психиатры вернут здоровье его жене. Обходилось это очень дорого. Клиника, где ее лечили, располагалась по другую сторону озера. (Каждое утро он выходил на балкон своей маленькой квартирки, которую делил с другом, и громко кричал по-немецки: «Я хочу мою жену». Однако это не производило никакого впечатления на лишенных воображения швейцарцев.)
Два великана, похожие на кегли, обжили как могли уродливую квартиру, которой было невозможно придать приличный вид. Здесь царил хаос: оба не отличались аккуратностью, оба не умели готовить. Они разогревали консервы в кастрюле с горячей водой, а потом ели их без всякого удовольствия, но радуясь своему умению экономить. По понедельникам приходящая работница делала все возможное, чтобы восстановить некий порядок в их жизни. По вечерам они обычно, надев пижамы и желтые пластмассовые козырьки, как крупье в Лас-Вегасе, играли в покер. При этом они до того расходились, что можно было подумать, будто они играют не на спички. Ах, вечера в начале войны, с голубыми уличными фонарями, почти не разгонявшими сумерки, с густыми туманами, закрывавшими озеро! Швейцарская армия была на военном положении, всех мужчин мобилизовали, города затемнили, правда не совсем. Казалось, что введен комендантский час, до того рано закрывались бары и бордели. Мир жил в болезненном напряжении, не в силах себе помочь. Власти испытывали сирены воздушной тревоги, которые работали безотказно, нагнетая уныние и побуждая людей сидеть дома и пить чай с яблочной водкой или сливовым бренди. Тоби называл эти напитки «кувыркалками», потому что после первой рюмки нельзя было не содрогнуться всем телом. Подходящее название.
Утренние «перекусы» были совсем другими, они пили горячий грог с жженым сахаром (несмотря на теплый климат) в напрасной надежде побороть хронический бронхит, результат неумеренного курения «келтикс» — tabac gris[89] побежденной Франции. Из-за недомоганий утро неизменно начиналось с многозвучной какофонии кашлей, причем столь натужных, что жившие внизу швейцарские пары каждый раз размышляли, не позвать ли на помощь. Сатклифф как бы имитировал молодого кота, которого истязают бывалые взрослые самцы, а Годдард — угрюмого турецкого носильщика, которому выделили слишком большую ношу. Иногда они дуэтом изображали нечто вроде гимнов разных стран или их «музыкальный» кашель очень напоминал фразу: "Le docteur Schwarz est un pot de chambre".[90] Шварц был психоаналитиком, бежавшим из Вены в компании самых любимых и богатых пациентов — ибо не у всех нашлись деньги сопровождать его. (О превышении своего кредита Сатклифф не желал думать.) Это Шварца укусил пациент-параноик, и он попросил месячный отпуск, чтобы прийти в себя и подлечить загноившуюся мочку уха.
— Вот такие любовные укусы получают психоаналитики, — с горечью прокомментировал событие Сатклифф, когда разговаривал с Констанс по телефону. — Жаль, моя жена не способна на столь же решительные действия.
Однако Констанс не пожелала шутить на эту тему. Она не поддержала его легкомысленный тон, холодно сказав:
— Я, разумеется, вас приму, если вы хотите получить какую-то информацию. Я знакома с историей болезни, но только замещаю доктора Шварца, я лишь его помощница. Я не лечу ее, но несколько раз беседовала с ней, мы поддерживаем контакт. Вы можете прийти завтра в десять часов.
Она решила изобразить непробиваемую формалистку, поскольку он произвел на нее отвратительное впечатление своими грязными ногтями и вообще своей неряшливостью. Сатклифф же оробел перед ее красотой, но даже не представлял, кто она такая. Позже в разговоре был случайно упомянут Блэнфорд, и она увидела, как у него округлились глаза.
— Боже милостивый! — воскликнул он и уставился на нее. — Да вы, верно, Констанс, ее сестра.