Сатклифф тяжело опустился на стул и почувствовал, как съеденное утром поднимается к горлу, — это когда он одним пальцем перевернул кучу вырезок из немецкой прессы. Он уже собирался взять свою папку, но тут в кабинет вошел сияющий Райдер, держа в правой руке два бокала для шампанского, а в левой — бутылку, обернутую мокрой салфеткой. Благодаря хорошему настроению его петушиная походка была еще более комичной.
— Сегодня, — сказал он, — будем праздновать. Я всё принес. Пьем шампанское. Г.Э. выразил нам вчера благодарность, так что звоним во все колокола.
Сатклифф чуть не застонал от раздражения и едва не спросил: «Всего-то?» — но Райдер продолжал:
— Однако повод для праздника совсем иной. Вчера вечером я добрался до Лондона и выяснил, что там наконец-то начали что-то понимать — пока немного — из того, что мы надергали у фрицев.
Вот эту новость стоило торжественно отметить, так как она освобождала от научных статей в ближайшем будущем, и Сатклифф почувствовал себя счастливым. Однако… как ему ни хотелось присоединиться к «колоколам» Райдера, из-за отвратительного похмелья, накатывавшего волнами дурноты, это удовольствие было для него, видимо, недоступным.
— Совсем немножко, — слабым голосом попросил он.
Однако Райдер наполнил его бокал до краев.
— Пейте, старина. За нас!
По иронии судьбы вино было однолетним чувственно-нежным «боллинджером», и в то время как желудок Сатклиффа в ужасе пасовал, нёбо жаждало наслаждения. Сатклифф закрыл глаза и со страстным отчаянием, как человек, бросающийся со скалы в воду, поднес бокал к губам и выпил большую часть драгоценной влаги. На вкус она была чудесной, с этим не поспоришь, но по мере того, как шампанское продвигалось внутрь, в желудке началась предвиденная реакция, — слабые, но потом все более сильные спазмы. Сатклиффу было необходимо попасть в туалет, и поскорее; неописуемая ярость охватила его из-за отвратительных ощущений. В какой-то степени это состояние показалось ему символичным, учитывая тот бедлам, в котором они пребывали, — тот бедлам, в котором пребывал весь мир: бедлам в сердцевине самой реальности.
— Первый добровольный бокал по поводу гитлеровских фокусов, и видите, что происходит!
Фронтовые сводки были ужасны, будущее неясным, и вряд ли можно было вскоре рассчитывать на вторую бутылку.
— Похмелье, насколько я понимаю! — воскликнул Райдер не без восхищения.
Белый, как рис, Сатклифф со стоном занял место за своим столом.
— Великий Климактерий, — сказал он. — Я знал, что однажды он меня настигнет… Великий Климактерий, — с достоинством ответил он на вопрос Райдера, — это момент, когда проблема близящейся смерти становится актуальней проблемы «как жить».
Зеркало в туалете упрекнуло и глубоко обескуражило его — глаза были красными, как сырая печенка. Легче ему не стало даже после звонка доктора Шварца, который сообщил, что прогулки его жене разрешены, но при одном условии: она будет гулять там, где не будет его; он не должен видеться с ней, пока ей кажется, будто ее преследуют.
— Преследуют! — презрительно отозвался Сатклифф, и тогда добрый доктор добавил:
— Ее будет сопровождать подруга-негритянка, — она согласилась приехать и гулять с ней между тремя и четырьмя часами.
Он надеялся, что Сатклиффу эта новость придется по душе.
Так и возник ритуал, которому теперь была подчинена дневная жизнь Сатклиффа; бледная блондинка и стройная пышущая здоровьем негритянка (обычно одетая в нечто фиолетовое, оранжевое, пурпурное) рука об руку медленно прогуливались по берегу серого озера. Позади, на большом расстоянии, шел Сатклифф в черных очках, в шляпе, подняв воротник пальто. Он хотел видеть ее; он не мог сопротивляться желанию видеть ее, его все еще мучили воспоминания о ней, она постоянно присутствовала в его мечтах. Болезнь, разворачивающаяся медленно, как питон, своими ремиссиями и путаными метаморфозами сводила на нет его старания не раскисать. Он следовал за двумя девушками, как следуют за похоронной процессией, что-то бормоча едва слышно, иногда постукивая слева или справа своей тростью, словно сбивая головки цветов, воображаемых, потому что ничего не росло на сером мрачном бетоне у подножия горы.
Изредка чернокожая девушка останавливалась, что-то показывала, говорила, часто смеялась, и тогда ее большой рот становился похожим на открытый зонтик. Зато ее белокожая подруга никогда не улыбалась и никогда ничего не говорила. Хотя время от времени она тихо, но внятно повторяла то или иное слово, удивленная его незнакомым звучанием. Весь ее вид свидетельствовал о том, что панический страх вернул ее в ту пору, когда ей было лет десять.