Кров всячески поддерживал азарт хозяина, так как умел разделывать дичь и знал, как нужно готовить птиц, становившихся жертвами генеральских ружей; время от времени, когда птиц летело много, а делать Крову было нечего, он заряжал хозяйские ружья, чтобы фон Эсслин мог стрелять чаще. В тот вечер, когда случилось несчастье, опять поднялся ветер, но было на редкость тепло, словно в августе, и разве что обрезанные голые лозы в винограднике напоминали о действительном времени года: на черных распятиях не появилось пока ни одного зеленого листика. Зато птиц было в избытке, и генерал стрелял в них, тогда как его раб заряжал дымящиеся ружья. Что в точности произошло, известно немногим и тщательно скрывается — некоторые считают, что беда случилась из-за беспечности генерала. А на самом деле было вот что. Качалка стояла рядом с отсыревшим земляным бруствером, который отсырел еще больше из-за проливных дождей, не прекращавшихся несколько дней подряд перед несчастьем. Непреднамеренно — естественно, он настаивал на этом, хотя ему никто не поверил — кров, меняя местами ружья, нечаянно слегка утопил стволы второго ружья в размокшей земле, таким образом в них забились плотные комки грязи. Обтерев одну двустволку, он отдал ее фон Эсслину и занялся другой. Вот тут-то все и случилось. Старик привык стрелять сразу из двух стволов, целясь немного впереди стаи, так чтобы птицы сами налетали на горсть смертельного свинца. На этот раз, когда курки одновременно щелкнули, ружье выстрелило в обратную сторону, стволы взорвались, приклад отвалился, и генерал получил весь заряд в лицо. Он мог бы и погибнуть, как говорили потом хирурги, занимавшиеся его изрешеченным дробью лицом.
Весь в крови, порохе и грязи, генерал в ужасе и отчаянии обернулся, словно ожидая помощи от Крова, но в свете вспышки увидел, что его слуга как будто ждал взрыва, так как предусмотрительно спрятался за старой оливой, подняв руки, будто желая закрыть уши. Фон Эсслин заревел, словно бык, и встал, весь дрожа от шока и боли, однако в этом реве слышались также иные ноты — горечь и боль душевная из-за предательства любимого польского раба. Содрогаясь всем телом, с развороченным лицом, не сводя с взгляда с поляка, генерал постоял несколько мгновений, а потом рухнул на колени, схватившись за качалку, качалка опрокинулась, и генерал упал ничком в траву.
К сожалению, все это видел юный солдатик в форме генеральского адъютанта; он как раз искал фон Эсслина, чтобы передать срочное послание, а так как в доме не нашел никого, то отправился в сад, и там, едва разглядев своего командира, увидел и остальное, в том числе и подозрительно прятавшегося за оливой слугу. Не было никаких сомнений в том, что Кров знал, что произойдет, следовательно, был в этом виновен. Юный немец впал в оцепенение, когда на его глазах генерал упал, рыча от боли и ярости. Пули со свистом пронеслись по кустам. Все было настолько неожиданно, что адъютант словно прирос к земле и простоял несколько мгновений, прежде чем броситься к генералу и одновременно свистнуть в свисток, призывая на помощь караульных, которые, стуча каблуками и тяжело дыша, примчались на балкон, держа наизготовку бесполезные винтовки. Кров был уже рядом с хозяином, на коленях, когда прибежал офицер, так что они вместе подняли все еще содрогавшееся тело и понесли его на веранду. Кто-то, не растерявшись, разыскал носилки, и генерала, яростно ругающегося и стонущего, положили на них. В громоздком служебном фургоне было довольно просторно, имелись откидные сидения, так что «скорую помощь» вызывать не пришлось. Главное было как можно скорее доставить генерала в находившийся в крепости госпиталь. Раненого уложили в фургоне. Потом офицер достал свой «люгер» и сказал Крову: «Поедешь с нами».
Кров не выказал особых эмоций, только попросил разрешения отлучиться в уборную. Офицер разрешил, но дверь приказал не закрывать и сам встал возле нее с оружием наизготовку. В полном молчании они доехали до крепости, где была вызвана охрана, и дежурный офицер получил приказ назначить на вечер военный трибунал. Потом он рассказал о случившемся всем, кто был на дежурстве, и сообщил по телексу, что генерал фон Эсслин тяжело ранен и что сведения о его состоянии будут получены от медиков этим же вечером. Врачи, не медля, смыли кровь, порох и грязь с лица генерала и с облегчением увидели, что все раны поверхностные, но вот его зрение под угрозой. Генерал почти ничего не видел, и тут прогнозы были неутешительные, по крайней мере на ближайшее будущее. Командование войсками исключалось, и оставалось только надеяться на скорый приезд нового командующего. Безусловно, это была катастрофа для amour-propre совершенно здорового мужчины — вдруг оказаться в темноте, а впереди — госпитализация и неминуемая отставка. Кроме боли и шока, кроме ноющих швов на щеке и на подбородке, его мучило страшное ощущение безысходности и абсолютной беспомощности. К нему приходил окулист, светил в глаза разными фонариками, но не сказал ничего определенного. Глазам надо дать время, объяснил он, ведь на них тоже сказался шок, вызванный несчастным случаем.
Несчастным случаем? В тот же вечер военный трибунал в тягостном молчании заслушал показания адъютанта относительно виновности польского слуги; члены трибунала пришли к выводу, что спрашивать у раненого, согласен ли он с показаниями адъютанта, нет необходимости — все было и так ясно. Крова приговорили к расстрелу, назначенному на следующее утро. Кстати, расстрелять его должны были в компании двух franc-tireurs. Генерал сидел в кресле возле окна. Его лицо уже было обработано и перевязано. Сидел он, покорный, придавленный тяжестью почти полной слепоты — еще не привыкший к ней! Однако он узнал голос адъютанта, который пришел сообщить о приговоре, вынесенном Крову, надеясь, вне всяких сомнений, порадовать своего командира скорым возмездием. Но старик промолчал. Помедлив немного, адъютант удалился, тихонько прикрыв за собой дверь. Когда в комнату вошла медицинская сестра, фон Эсслин все так же сидел у окна, но только подбородком упирался в грудь и дышал чаще обыкновенного, что говорило о нервном стрессе; необходимо было сказать генералу что-то приятное, чтобы вдохнуть в него немного оптимизма. Сестра действовала весьма грамотно. Вскоре он уже вовсю болтал с обычным своим добродушием, ласково благодаря ее за все, что было для него сделано. Когда он спрашивал у окулиста, возможно ли выздоровление, тот пригласил генерала в глазную клинику в Ниме, где за ним какое-то время будут наблюдать. Надо было собраться — но как это сделать без Крова, который легко справился бы с этой задачей? Наконец нашли пару неуклюжих ординарцев, которые сложили вещи старика и помогли ему сесть в служебный автомобиль. Вот так он освободил место для своего преемника.
Обо всем этом, но только в сокращенном виде, Смиргел тайно сообщил в Женеву, и ему даже удалось узнать фамилию нового командующего. Фон Риттер превыше всего ценил дисциплину, состоял в партии и был столь же уродлив, сколь беспринципен. Новость о его назначении породила некоторое волнение, потому что он должен был прибыть в Авиньон сразу после предпринятых им эффектных «ответных мер» по отношению к гражданскому населению России. Его приезд был торжественно отмечен повешением двадцати «партизан» в Ниме: на самом деле, это были юноши, которые, чтобы избежать трудовой повинности, отправились в горы и жили там как пастухи. Оружия у них не было, но какое это имело значение? Главное — преподать урок всем остальным.
Итак, весть о назначении нового командующего просочилась через непроницаемые заслоны любящих посудачить разведывательных учреждений, а фамилия фон Эсслина постепенно исчезла из сводок. И в Женеве и Авиньоне вновь установилась холодная погода с сильным ветром и снегопадами.
Глава одиннадцатая
Противостояние
Вокруг биллиардного стола с зовущим к общению зеленым сукном бродили двое мужчин, Аффад и Тоби, отчасти занятые расположением шаров, а отчасти насущной проблемой, то есть: последует ли за назначением Риттера изменение политики или это военная хитрость? По мнению Тоби это «плохо пахло». Несчастный случай стал отличным предлогом для замены старомодного вояки со старомодными взглядами на закусившего удила молодого генерала, который готов перевернуть горы. Аффад покачал головой.