Все знавшие Коровина с неподдельным восхищением отмечали его исключительную способность ярко, с редким юмором изображать в лицах диалоги, сцены, его поразительное умение расцветить заурядный жизненный случай… Вот что, например, говорил Александр Бенуа о Коровине, «очаровательном врале», «с душой нараспашку»[9]: «А каким рассказчиком был этот красивый и пленительный человек… Чудесно умел рассказывать Шаляпин, и нельзя было не заслушаться Федора, но из этих двух я все же предпочитал Коровина. Шаляпин повторялся, у Шаляпина были излюбленные эффекты, а актерская выправка сказывалась в том, что эти свои эффекты он слишком заметно подготовлял. У Коровина быль и небылица сплетались в чудесную неразрывную ткань, и его слушатели не столько „любовались талантом“ рассказчика, сколько поддавались какому-то гипнозу. К тому же память его была такой неисчерпаемой сокровищницей всяких впечатлений, диалогов, пейзажей, настроений, коллизий и юмористических деталей, и все это было в передаче отмечено такой убедительностью, что и не важно было, существовали ли на самом деле те люди, о которых он говорил; бывал ли он в тех местностях, в которых происходили всякие интересные перипетии; говорились ли эти с удивительной подробностью передаваемые речи, - все это покрывалось каким-то наваждением, и оставалось только слушать да слушать»[10].
Художник и коллекционер С. А. Щербатов, член Совета Третьяковской галереи, встречавшийся с Коровиным и в послереволюционные годы за рубежом, писал, что «если делить людей на „колоритных“ и „бесцветных“, то „живописность“ и „колоритность“ Коровина были поразительны». «В этом, - считал Щербатов, - была и до глубокой старости сохранившаяся большая прелесть его - несравненного, талантливого рассказчика, балагура и веселого сотрапезника». Шаляпин, по словам Щербатова, часами состязался с Коровиным «в рассказах и анекдотах из русской жизни»[11].
Сам не лишенный таланта острослова художник В. В. Переплетчиков, как можно судить по его дневниковой записи от 7 сентября 1902 года, явно уступал в этом Коровину: «Конечно, есть деловые разговоры, а есть и так - поэтическое произведение… Возьмем, например, Константина Коровина, иногда он в своих импровизациях достигает настоящей поэзии. Я не хочу сказать, что разговоры эти гроша медного не стоят, нет, я сам большой охотник до них, в эти минуты многому веришь. Иногда у себя вечерком Коровин импровизирует увлекательно, особенно когда он чувствует атмосферу благоприятную «…» Импровизация касается всего, жизни, искусства»[12].
По прошествии многих лет современники не могли забыть то, что услышали от Коровина. «Как же талантливо и ярко рассказывал он их, - с восхищением писал на склоне лет В. С. Мамонтов, - если через 60 лет, протекших с тех пор, я помню все его повествования почти до мельчайших подробностей»[13]. Подобные высказывания встречаются неоднократно в мемуарных записях современников[14]. Коровина-рассказчика можно ярко представить себе, глядя на его фотографию, исполненную в начале 1930-х годов в Париже фотопортретистом Дмитрием Вассерманом.
Учитывая общительный и экспансивный характер Константина Алексеевича, можно сказать, что он почти ежедневно в течение десятков лет оттачивал и отшлифовывал свои импровизации, придавая им в конце концов вполне законченную форму. Таким образом, еще тогда, когда Коровин в кругу друзей делился различными историями и случаями из своей жизни, он, сам того не ведая, исподволь как бы готовился к писательской деятельности.
В частично дошедшем до нас архиве художника, преимущественно дореволюционных лет, имеются материалы, которые свидетельствуют о том, что временами у Коровина была насущнейшая потребность записывать свои впечатления, мысли, высказывания товарищей. Делал он это, как видно из этих заметок, эпизодически, когда у него что-то не клеилось и он бывал не в духе. Самая ранняя из них относится к 1890 году.
Совершенно неосновательным является утверждение искусствоведа Н. М. Молевой о том, что «мысль написать воспоминания впервые появляется у Коровина в начале 1890-х гг.»[15]. Тогда художнику было около тридцати лет, у него не имелось часа свободного: помимо живописи он был увлечен театральной работой, едва поспевая делать декорации и костюмы к быстро сменявшимся постановкам. Такой лихорадочный темп жизни продолжался годами. Если ему и приходилось в силу некоторых обстоятельств высказываться по вопросам искусства или делиться воспоминаниями, то это было на ходу, в кругу представителей печати. Примечательно, что в дореволюционной прессе обнародовано свыше шестидесяти интервью и бесед с Коровиным (из них более сорока до сих пор не известны специалистам) и только одна статья, написанная им самим. Даже тогда, когда сообщалось, что появится его статья (извещение в журнале «Рампа и жизнь» в 1914 году), Коровин своего обещания не выполнял и статьи не писал. Правда, в том же году на страницах московского журнала «Заря» были напечатаны два его мемуарных очерка: «Как мы начинали» (о себе и Левитане) и «Причуды Шаляпина». Однако весьма возможно, что эти очерки представляют собой ответы на анкеты, проводившиеся журналом среди деятелей искусства и литературы, записанные сотрудниками редакции и опубликованные под именем Коровина.
Лишь в первые годы революции, когда Константин Алексеевич очутился в глухой деревне и оказался временно оторванным от художественно-театральной деятельности, когда весь привычно стремительный ритм его жизни был резко нарушен и у него оказалось много свободного времени, он предается дорогим его сердцу воспоминаниям о прошлом и близких ему людях, одаривших его вниманием и любовью. Так родился целый цикл мемуарных очерков, в которых он с благодарностью говорил о своих родных, об учителях и товарищах. (Попутно отметим следующую особенность Коровина-мемуариста: как бы ни были иногда испорчены его отношения с кем-либо из современников, что видно из свидетельств других лиц, сам Коровин ни в одном очерке не обмолвился о таких неприятных моментах и не выразил никому ни упрека, ни порицания.) Очевидно, был рассказ и о работе в театре. Естественно, что эти воспоминания соседствовали с размышлениями о художественном призвании и творчестве, о судьбах знакомых и друзей. 18 июня 1922 года в литературном приложении к восьмому номеру берлинской газеты «Накануне» появилась заметка, в которой сообщалось, что Коровин пишет воспоминания для готовившейся монографии о нем. К большому сожалению, никакой монографии тогда не появилось и эти мемуарные записи художника стали известны (они сохранились не полностью) лишь после его смерти.
В 1923 году для устройства выставки своих произведений и лечения сына Коровин получил разрешение выехать за рубеж и надеялся вскоре вернуться домой. Однако свалившиеся невзгоды - тяжелая болезнь жены, сына и его самого, появившиеся долговые обязательства оттягивали со дня на день возвращение на Родину и, наконец, сделали это трудно осуществимым. Материальные лишения стали преследовать художника. Прошло всего два года пребывания на чужбине, а художник был уже сломлен. Он писал тогда своему приятелю, музыкальному деятелю Б. Б. Красину: «Одно нытье, а ведь я не был нытиком… Живу я неважно, и ты вправе спросить меня: „Что же это я не еду?“ Но когда ты приедешь, то узнаешь, так как трудно описать последовательно всю петлю, затянутую моей жизнью здесь постепенно, всю надежду, потерянную вследствие сплетения неудач, как бы рока: болезней, бессредствия, обязательств и долгов, омрачения и невозможности создать труд как хочешь, то есть затеи как художника. Ведь аппарат художника тонкий и трудно иметь импульс, когда мешает жизнь, ее будни, болезни и горе»[16]. А нужда давила все тяжелее и приходилось ежедневно изыскивать деньги. В августе 1925 года Коровин, например, сообщал Н. В. Трухановой: «…Мне предложили квартиру на зиму за недорого. Там (в Бордо) все дешевле, и я думаю зиму жить в провинции»[17]. Но никаких улучшений в его жизни так и не произошло: художнику предстояло перенести четырнадцать лет безрадостного, голодного эмигрантского прозябания. Вот некоторые, полные отчаяния строки из его писем тех лет: 1935 год - «Всюду горе-нужда, не имею больше сил, ведь я старик… Все обманули»; 1938 год - «Ссудная касса - среди нее живу - отнес уже обручальное кольцо»; «Могу делать десять картин в месяц, но я ненавижу продавать картины сам. Это меня угнетает. Другие это делают. Я никакой не коммерсант»[18]. Как свидетельствовал живший в Париже коллекционер С. А. Белиц, произведения у Коровина покупали лишь «иногда», да и то «по старой памяти»[19].