В прекраснодушных суждениях Коровина повинно то обстоятельство, что он в основном знал жизнь лишь определенного круга людей. Большей частью все это были вполне обеспеченные, зачастую весьма богатые люди, которые могли для удовлетворения своих прихотей истратить в один вечер сотни рублей.
Да и сам Коровин, живший «на пятаки» лишь в детстве и юности, став известным художником, материальной нужды в России не знал. Он, конечно, знал о беспросветной нищете, видел тяжелую жизнь народа, но близко с этим ему самому все же сталкиваться не приходилось. К тому же не в натуре Коровина было останавливаться на безотрадных сторонах жизни. Он сам признавался как-то: «Были мрачные и неудачливые встречи. Но редко. Они как-то не запоминались, выпадали из жизни». Это отразилось и на воспоминаниях Коровина. Так, знакомясь с его благодушным повествованием о миллионере М. А. Морозове, трудно представить себе, что речь идет о том самом Морозове, на фабриках которого рабочие нещадно эксплуатировались[33].
В силу уклада своей жизни, характера и привычек художник был далек от сотрясавших Россию событий и сторонился их. Надо учитывать также, что произведения Коровина печатались в эмигрантских газетах и журналах, преподносивших своим читателям ушедшую Россию в самых розовых тонах. На потребу этим изданиям Коровин написал несколько очерков о первых годах революции, но они явно чужеродны и совершенно не согласуются с индифферентным отношением художника к общественным и политическим вопросам. По существу, единомыслия с эмиграцией, а тем более с белогвардейскими элементами, у Коровина не было, и, общаясь с русскими людьми, оказавшимися за рубежом, он чувствовал себя неприкаянно и одиноко.
Свою выдумку о «довольстве жизнью» в дореволюционной России сам же Коровин опровергает, когда переходит к конкретным воспоминаниям, в которых нередко вырисовываются неприглядные, а порой бесчеловечные и дикие стороны тогдашней жизни. Вот, например, потрясающая история об обесчещенной крестьянской девушке, которую до смерти забили отец и братья («Дом честной»). Или трагическая судьба попавшего в тяжкую беду человека, испытывающего затем страх перед людьми («Семен-каторжник»). Или рассказ о крестьянской жизни и нравах, узнав о которых В. А. Серов заметил: «А жутковатая штука «…» деревня, мужики, да и Россия» («В деревне»).
Эта серия воспоминаний Коровина, вне зависимости от деклараций автора, нагляднейшим образом иллюстрирует высказывание В. И. Ленина: «Такой дикой страны, в которой бы массы народа настолько были ограблены в смысле образования, света и знания, - такой страны в Европе не осталось ни одной, кроме России»[34].
Несостоятельность панегириков автора по адресу старой России, его идеализация минувшего особенно очевидны, когда он касается хорошо известной ему области - искусства, и в частности вопроса о положении художника в обществе. Воспоминания об учителях и товарищах переполнены сетованиями Коровина на то, что общество не оценило дарования того или иного художника, что истинное признание увидели немногие и т. п. Печальных примеров прозябания и гибели первоклассных мастеров, так и не встретивших необходимого внимания, вокруг Коровина было немало. Перед его глазами на протяжении долгих лет развертывалась драматическая жизнь Врубеля, изведавшего больше, чем кто-либо другой, что такое «людское непонимание». Вот как это выглядит по словам Коровина: «…он [М. А. Врубель] не видел похвал, что кому-нибудь это [то, что делал] нужно. Он изверился из-за непонимания окружающих и вечной травли его… и горьки часто были его глаза, и сирота жизни был этот дивный философ-художник. Не было ни одного человека, который бы больно не укусил его и не старался укусить». Положение художника в обществе - больная тема для Коровина, также испытавшего равнодушие, а нередко и глумление обывательской среды. Сталкиваясь с чиновниками, меценатами, высокопоставленными покровителями, невежественными критиками, Коровин пришел к глубокому убеждению в том, что они нанесли непоправимый вред развитию искусства в России. Давление на художника со стороны людей, имевших власть и тугой кошелек, уязвляло святая святых художнической души Коровина (см., например, очерк «Человечек за забором», с. 566-573).
В связи с этим мысль о независимом положении художника в обществе особенно его привлекала. В очерке «Италия» Коровин даже пытается набросать картину идеальных взаимоотношений художника и просвещенного мецената. Однако в это он и сам не верил. В сущности говоря, он вообще не хотел зависеть от произвола отдельного лица, пусть даже такого масштаба, как С. И. Мамонтов. Еще в 1910 году в преддверии II Всероссийского съезда художников Коровин заявлял о необходимости добиться «права художника быть в государстве необходимым человеком в смысле поднятия вкуса страны». А оно ему мыслилось достаточно широко. «…Нужно, - говорил он, - чтобы закон пошел к нему [художнику] навстречу и поверил ему хотя бы в том, что: 1) нельзя переделывать старину; 2) нельзя вывозить за границу образцы русского творчества (прежнего времени); 3) что нужно поручить художникам вопрос об окрасках памятников старины (дворцов и т. п.); 4) поручить им устройство выставок, постановок театров и 5) ввести художников в городские управления»[35]. Даже в пору наибольшего успеха и повсеместного признания, не говоря уже о других периодах жизни, Коровин не переставал жаловаться на «трудные условия, в которых приходится работать», на «массу окружающих… так или иначе тормозящих художественную работу»[36].
Вполне закономерен вопрос: не от мерзостей ли тогдашней жизни бежал Коровин из города и деревни на лоно природы? Говорит же один охотник в его рассказе «Утеха»: «…пойдешь по лугам, лесам, заночуешь в стогу и вот забудешь эту всю чертову жизнь «…» И отдохнешь от человеческой зависти «…» Бродишь с ружьишкой, поговоришь сам с собой, смотришь, ветром в поле тоску и разгонит «…» Поймешь все, и опять утеха на душу сойдет. Тихое осенение «…» Сладить оно, конечно, с дуростью человечьей трудно, а скажу так, на природе, в лесах, далях, в тишине на приволье человек тишает и умнеет - добреет человек». Безусловно, тяга Коровина к природе была в какой-то степени обусловлена неприятием «чертовой жизни».
Русская природа представляла для Коровина нескончаемое очарование во все времена года. У него имеются целые серии «сезонных» рассказов. Он словно упивался описаниями родной природы, по которой тосковал на чужбине. Так, вспоминая многочисленные прелести той местности, где находился его деревенский дом, Константин Алексеевич замечал: «…мне казалось, что это рай. Я думал: „Какой же может быть рай другой?“» И заключал не колеблясь: «Это и был рай»[37]. Всю жизнь природа манила его с неослабевающей силой. Скорее всего, именно себя Коровин имел в виду, когда вложил в уста своему приятелю-рыболову следующую реплику: «…вот и теперь - весна. Значит, я сам не свой. Мне, что ни на есть, надо на реку и в лес. Потому, красу видеть надо. Не могу я без этого жить, чтоб на волю и на радость не поглядеть»[38].
«Рассказами о любви к людям» назвал однажды Коровин свои литературные произведения[39], но в такой же степени он мог сказать, что они являются и рассказами о любви к России и ее природе.
По словам Ф. И. Шаляпина, именно после рассказов Коровина он постиг всю душевную прелесть простых русских людей, с которыми они встречались на Родине: «…ты объяснил и Павла, и Герасима, и Кузнецова, - говорил он художнику, - а ведь я их не понимал и даже сначала немножко сторонился. А оказывается, это были презабавные и прекрасные люди»[40].