Тем временем отношения между венским и петербургским дворами испортились. О продолжении кампании не могло быть и речи. Павел пожаловал фельдмаршалу титул князя Италийского, наградил его званием генералиссимуса и велел возвращаться в родные пределы. Великий князь тоже не остался без высочайших милостей — Павел даровал Константину титул цесаревича. Собственной рукой его писанное в апреле 1797 года «Учреждение императорской фамилии», согласно которому титул цесаревича присваивался исключительно наследнику престола, император таким образом нарушал. Тяжкие сомнения относительно преданности Александра снедали государя, и он подстраховался теперь и официально — уравнял Константина и Александра в правах. Подписав манифест о пожаловании Константину Павловичу почетного титула, Павел написал сыну и лично: «Герой, приезжай назад… Вкуси с нами плоды дел твоих»[12].
В сущности, плоды были не такими уж сладкими — Швейцарская кампания завершилась ничем, до Парижа Суворов, несмотря на страстное свое желание, так и не дошел, невероятные лишения, пережитые в Альпах русской и австрийской армиями, смешались с горным туманом, растворились и потонули в холоде российско-австрийских отношений. Но геройства русских войск и великого князя Константина это не отменяло. 27 декабря по возвращении в Петербург Константин был встречен как триумфатор — в его честь давали балы, обеды и ужины, а в Эрмитаже поставили балет «Возвращение Релиоктета».
В Петербурге произошло и воссоединение семьи. Великая княгиня Анна Федоровна покинула столицу на следующий день после отъезда Константина Павловича. Она отправилась в Кобург, чтобы повидаться с родными, а заодно побывать на водах в Богемии и поправить здоровье. Анна Федоровна твердо знала, что в Россию не вернется, надеясь испросить у родителей позволение на развод и навсегда остаться на родине. Только Елизавета Алексеевна и Александр Павлович были посвящены в эту тайну{157}.
План не удался. Через полгода великую княгиню, по настоянию Павла, фактически насильно вернули в Россию — 11 октября 1799 года она была уже в Гатчине, а спустя полтора месяца встречала вернувшегося с войны Константина. Боль насильственного возвращения неожиданно была смягчена и почти исцелена: великий князь повзрослел и переменился к супруге, стал внимательнее, мягче, теплее. Анна Федоровна это оценила — чтобы угодить мужу и поощрить свершившиеся в нем перемены, начала даже ездить в Царскосельский манеж смотреть военные учения, проходившие под его руководством.
По приезде Константин купался в лучах всеобщей приветливости и дружелюбия. Павел трепал сына по щеке, обнимал, звал героем. Сын размяк. И когда отец спросил его, удобна ли была в походе солдатам новая, недавно введенная военная форма, Константин ответил, что башмаки и штиблеты не слишком подходят для войны. Ответ его высочества был крайне почтительным, он не стал рассказывать отцу, как в горах несчастные солдаты, истерев обувь до дыр, обертывали ноги звериными шкурами. Император ответил, что готов сделать в форме перемены, ведь «удобность познается опытом». Константин снова поверил и через несколько дней привел двух молодцев в образцах подходящей, на его взгляд, формы. Короткие куртки тотчас напомнили Павлу форму екатерининских времен. Император побагровел:
— Я вижу, ты хочешь ввести потемкинскую одежду в мою армию!{158}
И всё вошло в прежнюю колею, снова начались обиды, подозрения, беспричинный гнев, животный страх перед отцовским наказанием, всё стало так, будто Константин никогда и не воевал, по горным тропам не прыгал, опытности не приобрел, а Итальянской и Швейцарской кампаний не случалось вовсе. Тем более нелепо было воздавать почести Суворову — за что? За несуществующие войны? Фельдмаршал подвергся очередной опале, а Константин был отправлен в Царское Село муштровать непокорный, как представлялось Павлу, кавалергардский полк — великий князь был его шефом.