- Валентина… Валентина, найдите мужчину. Увидьтесь со своей подругой…
Больше об Анне Борисовне Антонова ничего не слышала.
========== Часть 4 ==========
Полотенце выскальзывает из рук – совершенно живое, изворотливое, скользкое. Чтобы его поднять, нужно опуститься, склониться к земле, но встать – встать будет очень сложно. Проще обтереть руки о футболку или о халат, после трёх операций его всё равно пора отдавать в стирку.
Рогозина стряхивает с пальцев капли воды и зажимает в ладонях полу халата. Вспоминает, как много свежих халатов всегда висит в лаборатории, около стеклянных дверей. В ФЭС. В Москве… Здесь они были бы нужнее.
Она подходит к обеденному столу для персонала, который на самом деле уставлен лекарствами, инструментами и пачками бумажных салфеток. Лишь несколько покрытых несчищенным налётом чашек напоминают, что здесь есть люди, нуждающиеся в еде.
Бойлер в углу всегда полон кипятка (кажется, это единственное, что здесь не переводится), в кружку падает тяжёлая тугая струя. Рогозина пьёт, облокотившись на спинку стула, медленно, понемногу. Привкус зелёного чая осел на языке, кажется, навсегда.
Времени не хватает всего на пару глотков. Брезентовый полог дёргается, и входит её напарник – морщинистый, рано поседевший, с изрядной лысиной и совершенно незапоминающейся внешностью.
- Новый.
Рогозина кивает, медленно, нехотя отрывается от стула, споласкивает чашку и подходит к коллеге. В какую-то долю секунды (зелёный чай слегка встряхнул заторможенное восприятие) она подмечает в нём десяток мелочей, которых не видела ещё утром. Красное шелушащееся лицо, такие же красные, крупные руки с коротко, почти до мяса остриженными ногтями, в пятнах карболки и йода. Глаза, несмотря на тёмную карюю радужку, кажутся бесцветными и маленькими. Губы обкусанные, сухие, обветренные, как у моряка. Шевелятся. Он что-то говорит – ей.
- …после противошоковой терапии. Неоперабельный. Но… Сказали: должен жить. Вы же понимаете, Галина Николаевна…
Несмотря на без малого двадцатилетнюю разницу в возрасте, в полевом опыте (за её плечами было только несколько лет Чечни – ничто по сравнению с ним), Игнат Ильхамович называл Рогозину исключительно по имени-отчеству, обращался только на «вы» и отчего-то – с необъяснимой виноватостью. Поначалу рядом с ним она ощущала себя девчонкой, но уже к концу первого дня, словно с кровью, своей и чужой, в руки вернулись верность и уверенность из давних военных лет. А вместе с ними хлынули воспоминания – не только о молодости, муже и горячих точках, но обо всём. Они настигали Рогозину ежечасно, спасая – незамысловато и нечаянно.
- Галина Николаевна, вымойте руки…
Она взглянула на ладони. Маленькое пятнышко жёлтой пыльцы на стянутой сухой коже. Да, она недавно обрезала лилии – те, что сейчас стоят в бутылке с отрезанным горлышком.
Чем-то происходящее всё же напоминало обыкновенную жизнь: выздоравливающие больные иногда доставали докторам совершенно ненужные, чужие и непонятно откуда взявшиеся цветы.
Склонилась над раковиной, быстро намылила руки почти до локтя. Смывая пену, поймала в зеркале своё отражение и даже не удивилась, встретив в нём те же знаки усталости, старости и недосыпа, что минуту назад отметила в лице Игната Ильхамовича.
Рогозина была уже в соседней, смежной, крошечной и душной палатке-операционной, когда очередное воспоминание мелькнуло, прорвавшись звуком собственного имени.
- Торакоабдоминальное ранение… Галина Николаевна, поскорее, милая моя…
***
- Галина Николаевна!
За всю жизнь отец назвал её по имени-отчеству два раза, с промежутком в два дня. Впервые – последним августовским вечером далёких семидесятых. Она стояла посреди комнаты, средоточие торжественного внимания (будто новогодняя ёлка!), настороженная, радостная, блестевшая глазами.
Форма – каждое движение напоминало, что она надета в первый раз – сидела слегка не так, но не от плохого кроя, а от новизны и неловкости. Не было кружев и оборок, складочек или крылышек. Жёсткий от крахмала прямоугольник фартука и длинное, на вырост, коричневое платье. Строгая и никак не семилетняя. Вот тогда-то отец и назвал её Галиной Николаевной.
Ранец она оставила под кроватью, рядом, на стул, выложила одежду и, пытаясь преодолеть навязчивый страх опоздания, попросила завести несколько будильников. Взрослые смеялись. Мама – ласково, отец – напряжённо, но искренне.
Спать её уложили рано, а сами ещё долго сидели за столом, о чём-то разговаривали. Свет из кухни золотой ниткой вливался в дверную щель. Галя щурилась, и свет дробился на тонкие столбики лучей, смешивался с темнотой. От долгого прищура в глазах встали слёзы, из-за них свет сложился в ещё более удивительный узор, переплётшийся с голосами родителей…
Потом она уснула, и в ночь на первый школьный день ей снился бескрайний белый песок, исполосованный тенями палаток.
***
- Галина Николаевна… - Во второй раз это прозвучало через двое суток, таким же ранним вечером, в том же узком дробящемся свете. Но слёзы в глазах стояли не от прищура.
На несколько дней отец выпал из жизни, не замечал её, почти не слышал. Прошло не меньше недели, прежде чем он снова отвердел. Окаменел и вспомнил о дочери.
В эту неделю, пока первоклашки, торжественные и растерянные, ходили с отглаженными воротничками, свежими тетрадями и кульками с завтраком, Галя появилась в школе только однажды. В четверг.
Шла в пасмурной темноте, оскальзываясь на рано (рано, как рано!..) облетевших листьях и грязи, испачкала туфли и колготки, забрызгала новый ранец. Заляпанная обувь, смятый фартук, яркий, неловко зацепленный гребешок.
- Галя Рогозина! Почему ты вчера не пришла?
Она подняла голову, посмотрела на учительницу, которой позавчера вручала гвоздики. Позавчера учительница показалась ей светящейся. Сегодня она была какая-то поблекшая, нецветная. Галя оглянулась и поняла, что класс теперь тоже нецветной. И везде пахнет мучным клейстером и луковой шелухой. Как в подвале их дома.
- Почему ты такая грязная? Упала? – Учительница подходит ближе, и запах лука становится невыносим. Галя выбегает в коридор, длинный, почти бесконечный, бежит прочь, прочь, потом переходит на шаг, а когда силы кончаются – будто из шарика – чпок! – выпустили воздух – она едва плетётся вдоль череды салатово-серых подоконников.
Кто-то попадает навстречу, о чём-то спрашивает, берёт за плечи и куда-то ведёт. Галя чувствует на лице холод воды, вдыхает её хлорный запах. Удушливый клейстер на время отпускает. Из подоконников и коридорной темени к ней выплывает кружка тёплого чая, но отбитый краешек мешает пить, царапает губы. Галя пробует ухватить кружку поудобнее. Ложечка (она тоже выплыла откуда-то из темноты) звенит о край, звенит в ушах.