Парашютистка-десантница, самбистка, знает она, что скрутиться надо мячиком, сгруппироваться. Борцы про это положение говорят: чтобы ничего не торчало.
Так Жар-птица и поступила. Летит в темноту, комочком сжавшись. И сразу рот кровью горячей переполнило. И катится Настя под откос, и видит черный страшный поезд над собою. Гремит поезд сталью и людскими воплями.
И не понять, летит одна под откос, кувыркаясь, или вместе с нею летит локомотив с вагонами, с орущими людьми...
Не понять.
ГЛАВА 17
Нет страшнее боли, чем боль возвращения к жизни...
Лежит Настя лицом вниз. Вся до последней клеточки соткана из боли, вся переполнена радостным Ожиданием освобождающей смерти. Вот сейчас смерть подойдет, едва коснувшись, поцелует, улыбнется ей Настя тихой улыбкой. И заберет ее смерть с собой.
Это сладостное ожидание ей знакомо: парашют хлопнул над головой и тут земля.
И ждешь...
Но не пришла тогда смерть. Нет ее и на этот раз. Вместо смерти возвращается жизнь. И это самое страшное.
Так бывает в жизни народа: тысячу лет карабкается вверх, вверх, вверх. И надоело карабкаться, ломать ногти и задыхаться. Устал. Остановился народ. А на высоте удержаться можно - карабкаясь. Остановился народ и заскользил.
Заскользил и сорвался. И так хорошо вниз лететь, никакого напряжения, ничего делать не надо, летишь, воздух свежий, думать не надо, ни о чем заботиться не надо. И всем ОБИДНО: народ в движении. С ускорением. Аж в ушах свистит.
Потом удар.
Для некоторых народов удар бывает смертельным.
И исчезают народы. Но некоторые не погибают, и не исчезают. И чудовищная боль, боль хуже смерти переполняет тело и душу народа. И сознает: переломаны руки и ноги, возможно, хребет и шея, все в крови, все болью пропитано. И боли мучительны. И колышутся голоса: как хорошо было падать! И есть возможность падение продолжить: вокруг пропасти, и там за карнизом - пустоты бездонные, только вскользнуть... Боли невыносимы. Карабкаться снова? Тысячу лет? И хочется в пропасть...
Страшно возвращалась жизнь в ее тело. Лучше бы не возвращалась. Гудит голова колокольным набатом, чугунные молоты дробят позвоночник. Она шевельнула рукой и вскрикнула. Она прокляла жизнь, в которую злая судьба возвращает ее. И решила никогда не жалеть жизни. Ни своей, ни чужой. И встретить смерть кроткой улыбкой, когда бы ни выпала ей смерть, сейчас или потом, какой бы ни выпала ей смерть: в собачьих зубах или в опилках расстрельного подвала.
Лучше бы скорее. Лучше бы прямо сейчас.
Но смерть гуляет близко, Настю не замечая. Гдето рядом летел вверх колесами поезд. Вот там сейчас пирует смерть. Где-то рядом рыщут чекисты с собаками, добивая тех, кто выбрался из-под разбитых вагонов. Но ищут они Настю. Даже не ее, а "Контроль-блок". Им не дано знать, зачем. Им приказали. Им приказал Бочаров. Для Бочарова получить "Контроль-блок" вопрос жизни и смерти. И для Ежова. И для Фриновского. И для Бермана. Так что не над одной Настей смерть крылья распустила. И для товарища Сталина вырвать "Контроль-блок" из лап НКВД - вопрос жизни и смерти. Отключить Сталина от связи - это отключить от власти.
Отключат связь и будут передавать приказы от сталинского имени...
Непонятно, почему смерть не идет. Разве трудно Бочарову догадаться, что Настя могла выпрыгнуть раньше и сейчас лежит где-то рядом с насыпью. Разве трудно найти и убить?
Тихо совсем Настя позвала смерть. Ответила смерть лаем своры чекистских псов.
Ответила прямо с насыпи.
Но не подошла.
Свиреп и страшен старший майор государственной безопасности Бочаров. Если бы на нее у него шерсть была, так стояла бы та шерсть сейчас дыбом. И взгляд его не прям, а вроде чуть скошен, вроде он себе все за спину смотрит, вроде без лая и без рева вцепится сейчас зубами в глотку кому-то невидимому за своей спиной. Та самая в нем неподвижность, которая у собак бывает в самый последний момент перед яростным броском, когда стоит пес и Не знает она, сколько времени лежала не шевелясь. Может, минуту. Может, час.
Может, день. Мозг ее работает ясно и четко. Как всегда. Но времени не замечает. Время просто не существует. Точнее, Настя существует вне времени.
Нельзя сказать, что она живет. Не живет, а блуждает между болью и вечностью.
Вновь она прокляла жизнь и поклялась себе не жалеть жизни, когда ее будут убивать. Ей никогда не приходило в голову, что можно тихо, спокойно умереть.
Она знала, что ее зарубят топором. Знала, что поднимут на нож. Знала, что ей однажды в затылок стрельнут. Другие возможности она представить не могла. Это была та самая граница, дальше которой ее воображение не шло. И тут она чувствовала себя младшей сестрой Сталина. Он тоже не мог умереть сам. Ночами Настя отчетливо видела морду террориста, который стреляет в товарища Сталина, руку ближайшего друга, который в стакан с водой порошок сыплет...
Ясно ей, почему смерть к ней не подходит: от каменной насыпи ее отбросило к лесному озеру, и тело лежит не на острых сухих камнях, а в мягкой холодной влаге. Протянула руку, опустила ладонь в чистую воду. Зачерпнула воды.
Плеснула в лицо. Еще. Подтянулась к воде. Опустила лицо в воду, непонятно, куда смотрит, и непонятно, над чем песья голова размышляет.
Подняла голову. Попила воды. Где же "Контрольблок"? Вот он. За спиной. В мешке. Не поломался? Разве такая штука ломается? Такую железяку хоть с самолета бросай. А может, он ей жизнь спас, как броневой плитой спину прикрыв.
Попыталась встать Настя. Не вышло. Поползла. Сползла в воду. Обожгла октябрьская вода, как крапива. Но тренирована Настя. Легче в воде. Ледяной компресс. Поплыла. Нырнула, чтоб и голове легче. Вынырнула.
Мелкое озеро. По грудь, по шею. Иногда ил под ногами, иногда коряги. Камыш по берегам. По насыпи цепь идет. Прочесывают. Опять с собаками.
Большой черный пес остановился там, где она совсем недавно была. Принюхался.
Пошел было вперед. Остановился. Огляделся. Вернулся. Еще принюхался. Сумерки.
Не знает Настя: сумерки потому, что темнеет, или потому, что рассветает.
Побежал пес дальше.
Сторонятся подчиненные Бочарова. На глаза стараются не попасть. Потому как расстреляет. Расстреляет потому, что ему сейчас кого-то расстрелять надо.