Сидящие в зале давились от смеха. Зам по тылу продолжил:
— Показывать будем казарму артдивизиона, танкистов и первой роты. Офицерское общежитие подготовим одно. Наверное, первого батальона. Сегодня я обошел эти помещения. У артиллеристов в целом хорошо, танкистам нужно будет немного поработать. А в казарме первой роты — кошмар! Захожу в роту: там грязь! Захожу в тумбочку: там бардак и крыса! Мухам по столбам везде сидят.
— Кто сидят? — удивился командир. — Мухам как?
— Мухам летают, по столбам садятся! — растерянно произнес Фарид Махмутович.
— А-а-а… Летают… Сбитнев! Почему мухам у тебя летают и по столбам сидят? В тумбочку войти мешают… — из последних сил сдерживая смех, произнес «кэп».
— Не знаю, — чистосердечно ответил Володя и пошутил:
— Постараемся переловить, крылья оборвать и истребить.
Весь зал заливался диким хохотом. Махмутов что-то пытался говорить, но его никто не слушал. С этой минуты кличка «Мухам по столбам» закрепилась за ним навсегда.
Сбитнев толкнул меня в бок и прошипел:
— Если мы по казарме будем бегать и мух бить, времени на службу не останется.
— Володя, нужно внести изменения в штатную структуру роты. Вместо одного снайпера ввести должность забойщика мух, москитов и комаров, — согласился я, весело смеясь.
Тем временем в клуб вернулся Ковалев с книгами приказов и штатно-должностной. Командир полка взял их, развернул на столе и принялся показывать Ошуеву и Золотареву на несоответствия.
— Капитан, иди сюда! — рявкнул Филатов, оборвав смех офицеров. Тыкая пальцем в страницы, он произнес:
— Смотри вот, вот и вот. Долболоб! Порублю «конец» на пятаки!
Далее последовали самые грубые и сочные варажения. По окончанию тирады командир метнул «штатку» в голову осторожно пятившегося к краю сцены капитана. Тот словно игрушка «ванька-встанька» мгновенно согнулся пополам, а затем вновь выпрямился, как ни в чем не бывало. Разгильдяй сумел увернуться от запущенного в него убойного снаряда. Огромная книга полетела в зал, словно птица, размахивая обложкой, будто большими крыльями. Она звучно плюхнулась среди сидящих впереди танкистов, не долетев до нас всего полметра.
Я почесал затылок и тихо произнес, наклонясь к Сбитневу:
— Больше я на совещания не ходок. В следующий раз тут туфли или сапоги метать начнут. Уж лучше я воспитательную работу с бойцами буду проводить в ленкомнате. Там спокойнее.
— Все прекратить п…деть! — рявкнул «кэп», что-то записывая в карточку Ковалева. — Я вам что, клоун? Капитана — под домашний арест, на трое суток! Шагом марш!
Проштрафовавшийся подобрал штатную книгу и, втянув голову в плечи, понуро сгорбившись, удалился.
Полк покинул свои казармы и двинулся в горы, а на наше место прибыли строители наводить чистоту для очередной показухи. Что ж, каждому свое: одним — строить, другим — все ломать.
Четвертый день рота сидела в горах на указанных задачах, а паек был получен на трое суток. Грустно. Желудок рычал и гневался. Ну не нравился ему суточный пищевой рацион. Банка фруктового компота, банка фруктового супа с рисом и изюмом, банка с пятьюдесятью граммами паштета, банка с пятьюдесятью граммами сосисочного фарша и такая же баночка перченой говядины. К этому набору — пачка галет и несколько сухарей. А еще чай, чай и чай. Его пили, пока была вода во фляжках. Вода, к сожалению, быстро кончилась. Убогие пайки за трое суток истреблены полностью, больше нечем поддерживать полуголодное существование. Как питаться на четвертые сутки? Рано утром, допив последнюю кружку чая, я сидел и рылся в вещмешке в поисках съестного.
А чего исследовать его содержимое? И так знаю — пусто. В нем нет ничего, кроме половины пачки галет, двух конфет и стограммовой баночки сока. Умереть, конечно, не умру, но обидно голодать в пяти километрах от развернутого полевого лагеря дивизии. Да и кишлак рядом внизу, где бродят куры, овцы, коровы. Но нельзя! Мародерство…
Я лежу в СПСе, жарюсь на солнце и злюсь сам на себя. Пыль, пекло, мухи, грязь, голод. Ведь мог, как белый человек, уже пару недель служить на посту в одном из батальонов, охраняющих дорогу или «зеленку». Предлагали же! Нет, отказался — и вот результат.
Вертолеты пара за парой заходили на штурмовку. Они наносили удар за ударом по горному хребту справа от нас на расстоянии пяти-шести километров. Треск и грохот сверху дублировали разрывы авиабомб и снарядов на земле.
— Муталибов, что у нас с чаем? — поинтересовался я у сержанта.
— Чая только два пакетика осталось. Эти придурки его выкурили, когда сигареты кончились, — сердито ответил Гасан, одновременно отвешивая затрещину курильщику Царегородцеву.
— Царь! Сколько можно говорить вам, дуракам, что курение чая приведет к туберкулезу. Сдохнешь быстрее, чем от никотина, — рассердился я.
— Много раз пытался бросить курить, но не получилось, — грустно ответил солдат, разогревавший воду на костерке в трех банках из-под компота.
— Ну, что ж, мучайся дальше, бедолага-табачник, — похлопал я по плечу солдата.
Свернутой в несколько раз оберткой от салфетки я взялся за отогнутый край горячей баночки. Вытянув губы в трубочку, осторожно начал прихлебывать обжигающий рот и горло желтоватый напиток с легким запахом гари. Последние два кусочка сахара, последняя галета и последняя кружка чая. Далее остается только грусть, наблюдение за горящим кишлаком и бесцельное разглядывание неба.
— Гасан, ты чего такой неразговорчивый и хмурый? — поинтересовался я у сержанта.
— Плохие известия получил с дороги из третьего батальона. Кунаки погибли. Узнал буквально перед выходом.
— Коздоев и Эльгамов? — догадался я.