— Помнишь, — говорит сын, — сказку, в которой два деятеля (он так и сказал — «деятеля») пообещали королю выткать такую ткань, которой не видывал свет?
— Конечно, помню. Два ловкача, которые обманули весь город.
— Ну и что с того, что они обманщики, зато как здорово они работали на пустых станках, с утра до поздней ночи кроили воздух большими ножницами, шили иголкой без ниток, а потом камергеры вместо шлейфа подхватывали руками невидимую ткань, сотканную из воздуха. Они и вправду работали на совесть, перед выходом короля трудились всю ночь, при свете шестнадцати свечей, ни разу даже не прилегли отдохнуть.
Сын говорит, что они заслужили все отданное им золото до последней кроны…
Слева от дворца, около ограды, растет ясень, ствол — как древко копья, навсегда вогнанное в землю. Ветер выкручивает ветви дерева, оно то и дело вздрагивает, как внезапно разбуженный человек. По ту сторону ограды — подстриженные кусты шиповника. Там, за решетчатым ограждением, маршируют солдаты. Они похожи друг на друга, как братья. Мундиры синие с красным. Автомат в правой руке, приклад касается мыска. Они вышагивают под маршевый высвист флейты-пикколо и под дробный речитатив военного барабана. Командует солдатами щуплый офицер, вылитый щегол, выкрикам которого подчиняется весь невеликий строй. Из парка солдаты кажутся ненастоящими, игрушечными, и занозистый восторг флейты лишь подчеркивает их игрушечную выправку.
По аллее в сторону улицы везут девушку в инвалидной коляске. Колеса оставляют две аккуратные бороздки на дорожке, посыпанной песком. Коляска подкатывает к ограждению и останавливается. Несколько минут девушка, белокурая датчанка, и пожилая филиппинка, которая везла девушку, смотрят, как солдаты проходят торжественным шагом, как приклады их автоматов зависают над ботинками. Потом девушка что-то говорит. Филиппинка достает плед и укутывает ей ноги, обрубленные по колено. Коляска катится дальше, к выходу из парка. Солдаты маршируют на плацу. Щегол в офицерской форме выкрикивает команды. Заливается военная флейта.
4. Сквер возле Королевской библиотеки. Кьеркегор. Новая глиптотека[2]
Привокзальный Копенгаген, неточная рифмовка домов. Налет копоти на фронтонах. Воздух Копенгагена с легкой примесью сажи — это память о дыме, вываливавшемся из печных труб на протяжении многих веков. Этот дым давно уравнял в правах всех обитателей Копенгагена независимо от сословной принадлежности. Это — Копенгаген обывательского уюта, Копенгаген стеганых халатов и ночных колпаков, город торфяных брикетов, рдеющих в камине.
Есть еще Копенгаген окисленных бронзовых памятников. Их как будто подняли с морского дна. Памятник Кьеркегору в скверике возле Королевской библиотеки. Лицо источила экзема малахитовой патины. Мне показалось, что налет окиси — отрицание первоначальных, правильных черт лица — дает верное представление о датском философе, чья мысль зачастую дыбится и кривится, как вставшая на дыбы лошадь, бунтующая против своего седока и собственного бега. Кьеркегор однажды сказал: воображение создает бесконечное. В поисках бесконечного Кьеркегор увлекает нас в зазеркалье смерти, как болотный царь, обросший лягушачьей кожей отчаянья.
Мы уходим из скверика, где стоит позеленевший Кьеркегор, и направляемся в новую глиптотеку. В музее — одна из богатейших коллекций римской скульптуры за пределами Италии. Тыквообразная голова Помпея Великого, покорителя Митридата. Налет добродушия, под которым — толстая мраморная корка ума. Такой своего не упустит. Никогда не упускал. Почему-то вспомнился заплывший жиром шериф Кеннеди из фолкнеровского «Света в августе». Рассудок, спрятанный до поры до времени в глубине мраморных бельм.
Римская скульптура, особенно скульптура периода Республики, благодаря своему почти болезненному реализму, принимает земную жизнь как абсолютную данность. Каждая морщина на лице римлянина, как именная печать нотариуса, знаменует непреложность бытия. Каждая деталь портрета — бородавка на носу, узкие губы, проплешина — незаменима, как иудейское слово в Пятикнижии. Римские скульпторы изжили греческий символизм, вернее, окончательно еще не подпали под обаяние греческого искусства (это произойдет в эпоху вечно юного Августа), воплощавшего некий абстрактный дух в мраморе и бронзе. Неслучайно в той же глиптотеке стоят рядом два бюста Еврипида, совершенно непохожих друг на друга. Римская скульптура — это победа над жалостью к себе и к миру, над пропастью, которой заканчивается мир. Пожалуй, эти мраморные бюсты — лучшее лекарство против экзистенциального отчаяния, именно потому, что римский мрамор и римская бронза есть полнейшее приятие человеческой судьбы. Вот он, выход из тупика, в который уводит нас датский мыслитель.
2
Глиптотека (от греч glyptys — вырезанный, изваянный и theke — хранилище) — собрание античной скульптуры.