Когда мы поднялись по ступенькам, я еще раз оглядел двор. Около конюшни стояла группа людей, о чем-то оживленно беседовавшая. В центре ее поднималась высокая фигура энергично жестикулирующего Ринге.
В огромном зале было все так же пустынно и мрачно. Даже сиявшее на дворе солнце, пробиваясь сквозь окно, не могло разогнать господствовавшего здесь полумрака.
Штейнбок указал на стоявшие у стола кресла.
— Прошу. Они скрипят, но еще держатся. В моем доме, к сожалению, все уже пришло в ветхость…
— Господин Штейнбок, — сказал я, — не будем терять времени. У меня есть к вам один вопрос.
Еще во дворе я заметил, что глаза хозяина с какой-то скрытой тревогой следили за мной. Новое, незнакомое лицо, наверное, настораживало его.
— Пожалуйста. Рад служить, чем могу.
— Когда вы в последний раз видели Витлинга?
В эту минуту я пожалел, что мы ушли от дневного света, и какая тень промелькнула в маленьких темных глазах Штейнбока, осталось для меня неясным.
Неожиданно он засмеялся дребезжащим смехом.
— У меня столько бывает посетителей из соседних имений, что сказать точно…
— И все они бывают по делу?
— Конечно. Теперь не время для званых обедов.
— И все дела, которые вы с ними имеете, заносите, конечно, в особую книгу?
Он кивнул головой.
— Витлинг был тоже по делу?
— Не совсем. Речь шла о долге его хозяина. Я считал, что управляющий обязан расплатиться за него, если того нет в живых…
— Витлинг отказался?
— О покойниках плохого не говорят, но это был очень упрямый, несговорчивый человек.
— И вы согласились?
— Я пытался его убедить, но все оказалось напрасным.
Голос Штейнбока становился все увереннее. С каждым его ответом я убеждался, что он заранее подготовился к вопросам.
— Вы разговаривали с ним здесь или в Грюнберге?
Штейнбок ответил не сразу. Казалось, он колебался, не зная, насколько далеко распространится наша осведомленность.
— И здесь и там. Я ехал в город и завернул по пути в Грюнберг… Вы разрешите оторваться на одну только минутку, я позову дочь. Нужно отдать кое-какие распоряжения по хозяйству. Элизабет! — крикнул он, подойдя к одной из дверей, затем вернулся к столу. — Слушаю вас.
— А теперь, господин Штейнбок, — сказал я, посмотрев ему в глаза, — скажите, что вы знаете о профессоре Абендроте?
Вот с этого мне и надо было начинать. Даже полумрак зала не смог скрыть бледности, которая разлилась по мясистому лицу хозяина. Этот вопрос, казалось, вызвал у него нервный удар. Тяжелое тело его обмякло и опустилось в заскрипевшее под его тяжестью кресло. Такого эффекта не ожидали ни я, ни Крайнев. Последний подошел к столу и налил из графина воды в высокий граненый стакан.
— Фрау Штейнбок, — обернулся он к показавшейся в это мгновение встревоженной хозяйке, — помогите, пожалуйста, отцу: ему плохо.
— Это сердце, — прохрипел Штейнбок, — проклятое сердце. Все чаще и чаще. Оно загонит меня в гроб… Так о чем вы спросили, — сказал он глухим голосом, — о профессоре, профессоре…
— Абендроте, — медленно и ясно повторил я. — Может быть, вы, фрау Штейнбок, ответите на этот вопрос?
Она держала взятый у Крайнева стакан, который так и не успела подать отцу. Лицо ее оставалось каменно спокойным.
— Не понимаю, о чем вы говорите, — холодно ответила она, ставя стакан на стол. — И вообще не знаю, чего добиваетесь. Можете отнять у нас все — это ваше право, право сильного, но издеваться над людьми, которые не могут ответить вам тем же…
— На это обвинение я отвечу, фрау Штейнбок, — сказал я, — если вы сейчас принесете сюда плащ, в котором были, провожая нас в прошлый приезд…
Дочь оказалась покрепче отца. Но и на этот раз удар, несомненно, достиг цели. Кровь отхлынула от ее лица, пальцы вцепились в угол стола.
— При чем здесь плащ? Он принадлежит моему шоферу. Я надела его случайно. Может быть, вчера он променял его вашему солдату за бутылку водки…
— Значит, его нет?
— Я ничего не утверждаю, — зло сказала она. — Но я не обязана знать, как распоряжаются своими вещами мои слуги.
— В таком случае, я думаю, и вам, и вашему отцу лучше говорить все.
Она окинула меня презрительным взглядом:
— А я думаю, что эта провокация вам не удастся и вы напрасно тратите время.
— Что ж, останемся каждый при своем мнении.