— Одну минутку, лейтенант, — говорит Богданов, он все еще несет обязанности старшего и ведет переговоры от лица интернированных, — нам нужен комендант. Мы не собираемся оставаться здесь. Американское командование в Нюрнберге заверило, что нас без задержки переправят в советскую зону. Мы хотели бы немедленно следовать дальше.
Лицо у лейтенанта становится серьезным. Он в раздумье почесывает нос.
— Боюсь, что тут вам придется задержаться. Все не так просто. У нас не хватает транспорта. В Вильдфлекене собралось двадцать пять тысяч человек разных национальностей: русские, французы, югославы, бельгийцы, греки… И все рвутся домой. Каждый день мы вывозим людей, но очередь большая. Дело идет медленно. Проходят недели, а иногда и больше…
— Мы все-таки хотели бы поговорить с комендантом…
— К сожалению, сейчас это невозможно. Комендант живет за проволокой, к нему не так просто попасть, и сегодня его вообще нет. Он уехал в район. Устраивайтесь, а завтра я помогу вам с ним увидеться. О'кей?
— О'кей, — невесело улыбается Богданов. — Ничего, видно, не поделаешь. Поехали, ребята.
Мы снова залезаем в грузовики, Джеф вскакивает на подножку головной машины, и мы катим по узенькой дорожке в глубь леса. Останавливаемся у миленького двухэтажного домика, сложенного из белого кирпича. Наше новое жилье. Надолго ли?
Джеф активно взялся за дело, и благодаря его энергии к вечеру моряки были устроены.
Мы заняли три соседних домика, расположенных среди высоких сосен. Ночью многим не спалось. Хотелось домой, на Родину, а тут задержка. Ну, ничего, пройдет еще несколько дней, и мы будем в советской зоне.
Американский лагерь Вильдфлекен представлял собою огромную территорию, окруженную колючей проволокой. Внутри этого круга среди высоких сосен, асфальтированных дорожек, зеленых приглаженных полянок располагались десятки уютных коттеджей, домов побольше, мастерских, гаражей, столовых и клубов. Совсем недавно здесь помещалась танковая школа особых частей СС. На воротах еще осталась мрачная эмблема Третьего рейха — «хакенкрейц» с ощипанным орлом наверху.
Кто — то с удовольствием выпустил несколько автоматных очередей по ненавистной свастике. Теперь половина ее была отбита и орел обезглавлен. Но половина осталась…
Проходила третья неделя пребывания моряков в Вильдфлекене. Каждый день в лагерь въезжали десятки «студебеккеров», которыми управляли негры. Машины разворачивались у здания на площади. Американский офицер выходил из офиса, садился в переднюю машину, и грузовики двигались по его указанию.
Вывозили из лагеря по национальностям. Сначала французов, потом голландцев, болгар, поляков и последними русских. На всех машинах крупными белыми буквами было написано: «Displaced people».[22] В надписи было что-то унизительное, но никто не хотел замечать этого: ведь люди ехали на родину. Они готовы были ехать на чем угодно, идти пешком, ползти, только бы скорее попасть домой.
Когда уезжали советские граждане, моряки провожали их, с завистью глядя им вслед, кричали:
— Передайте привет Советскому Союзу! Скоро и мы за вами. Обещали на днях отправить!
Но застряли мы там надолго. Офицер, который принимал моряков, не обманул: на следующий день после приезда помог капитанам встретиться с комендантом. Тот был очень любезен. Сказал, что с ним капитаны могут видеться когда захотят, но ускорить отъезд он не в силах и сообщить советскому командованию о пребывании моряков в Вильдфлекене не может, нет связи, а потому он предлагает спокойно ждать своей очереди и набираться сил. Все это походило на вежливый отказ.
Через одного пленного француза-летчика, который возвращался к себе в Париж, капитаны послали письма нашему послу во Франции и генералу Голикову, занимавшемуся в то время репатриацией русских. В этих письмах они рассказывали о нашем положении и просили помочь как можно быстрее отправить моряков на Родину.
Вильдфлекен жил весело. Здесь скопилось много девушек, в свое время насильно увезенных из Советского Союза и других стран. Они ждали своей очереди, а пока радовались относительной свободе. Из лоскутов шили себе платья, делали замысловатые модные прически, старались понравиться. Но глаза у всех были тоскливые, испуганные и безразличные. Не было у них настоящей радости. Ее навсегда выкорчевали гитлеровцы, увезя девчонок с родных мест, насилуя и оскорбляя, на их глазах вешая и расстреливая родителей… Такое не забывается никогда. Но все-таки жизнь брала свое…
По вечерам в центральном клубе танцевали. Танцевали самозабвенно. Девушки, лишенные этого удовольствия в течение четырех лет, готовы были кружиться часами. Они танцевали и с кавалерами, и «шерочка с машерочкой», и соло, если не было партнера. Появилось великое множество самодеятельных артистов: певцов, танцоров и декламаторов.