Одна иностранка, изящная молодая девушка, когда ее окружили толпой цыганята, начала хладнокровно расстреливать их из газового баллончика.
Была она изящная, можно сказать – грациозная.
Потом я узнал о ней много другого.
Губы ее были на службе у правительства.
Того, далекого, правительства.
Официально она занималась Мандельштамом и Пастернаком, но эти занятия пахли чеченской нефтью и артиллерийским порохом.
Еще ее интересовал Афганистан.
Мы говорили о нем и о русской литературе, а мой одноклассник уже шестой год лежал в горной местности, где топонимы раскатисты, как падение камня по склону.
Вернее, он был рассредоточен по одному из таких склонов, но это не тема для разговора с иностранкой.
Каждый день я хожу мимо нищих.
Нищие приходят на свои места, как на работу, в урочное время, рассаживаются, расчесывают, готовясь, свои язвы.
Они курят, будто солдаты перед боем, и переговариваются:
– Твои пошли, я беру на себя левого…
Однажды, на Мясницкой, я забрел в блинную.
Пухлая деревянная баба в кокошнике печально смотрела со стены.
Облезлый кот грелся у батареи, и он был похож на моего старого кота.
И это было место кормления нищих.
Напротив меня сидел кудлатый старик и переливал чай из одного стакана в другой, щурился, закусывал принесенной конфетой. Еще один, в кавалерийской шинели, сидел справа, двигал под столом ногой в валенке.
Нищие хмуро смотрели на деревянную бабу, прикидывая дневной заработок.
Блины наши были покрыты одной и той же жидкой кашицей яблочного сусла.
И мы были одной крови – я и они.
Итак, я шел мимо нищих, мечтая, между прочим, заработать сколько-нибудь денег.
Для этого мне нужно было пройти под железнодорожным мостом, гудящим от электричек, пересечь скверик и войти в арку большого старого дома.
Нужно было бы идти дальше, но на моем пути возник покойник. Он лежал аккуратно, но в неудобной позе.
И по виду он был тоже нищим.
Окровавленный палец выбился из-под дерюжных покровов, и покойник грозил им кому-то.
Впрочем, никого не было.
Из подъезда вышла старуха и сурово сказала:
– Убили. Вчера еще.
– Ну-ну… – ответил я и пошел дальше через двор, чтобы заработать немного денег.
Это печальная история, я расскажу другую.
Это будет история про кота.
Однажды у меня поселился кот. Это был толстый, лохматый кот
Васенька, десяти лет от роду. Это был кот моей двоюродной бабушки. И это был партийный кот, который питался исключительно партийным мясом из партийного распределителя.
Однажды он съел макаронину, и его вырвало.
Так он жил у нас, пока хозяйка лежала в больнице. Наконец настала пора отправлять его обратно.
Я уминал кота в сумку, как тесто в квашню. Из сумки торчали голова и задняя лапа.
Кот хмуро рассматривал прохожих.
В воздухе пахло черемухой и духами. Женские платья, противно законам физики, уменьшались в размерах с ростом температуры.
Я так подробно рассказываю это оттого, что зимой хорошо вспомнить летнее тепло.
Итак, по аллее Миусского сквера шла молодая мать и курила, волоча за собой детскую коляску. Табачный дым был похож на дым паровоза с прицепным тендером.
Кот молчал и смотрел на троллейбусное гнездо имени Щепетильникова.
Я тащил кота в сумке, где, под ним, в газетах, лежало партийное мясо.
А в нашем доме от кота остался клочок шерсти на диване и болотный запах.
Но оказалось, что мы снова встретились с ним.
Хозяйка кота умерла, и он достался мне в наследство.
Была в нем, видимо, моя судьба.
Так вышло, что в детстве у меня не было никаких животных – ни собаки, ни черепахи, ни попугая, ни хомяка.
Теперь у меня появился кот.
Звать его теперь стали Василий Васильевич Шаумян.
Моего подопечного отличало то, что он вошел в мою жизнь печальным дедушкой, испуганным старичком.
Коту минуло уже тринадцать, и он встретил свой день рождения лохматым некастрированным девственником.
Нечто мистическое было в этом существе.
Ранним утром я вышел в коридор и увидел его стоящим на задних лапах. Кот в одиночестве учился прямохождению.
Нет, я слышал от одной девушки историю о кошке, которая открывала холодильник, доставала яйца и целыми тихо клала в хозяйские тапочки. Но кот, который на старости лет учится ходить на задних лапах, – это слишком.
Как-то я заметил, что он сидит перед мышью и грозит ей лапой.
Поймать ее он не мог.
Был он также невоспитан, гадил где придется и удивлял всех безмерной пугливостью.
Однажды он исчез, и мы уже прошлись по морозным февральским улицам в его поисках, уже повесили в подъезде объявление: “Кто приютил старого глупого кота…”
Уже разошлись не поднимая глаз по комнатам, уже всплакнули, уже печально легли спать, как я, замешкавшись, увидел несчастное животное.
Кот вылезал из-за буфета, где просидел сутки.
Сначала появилась задняя лапа, нащупала пол, за ней вылез хвост, появилась вторая лапа…
И тут Василий застрял. Он жалобно вскрикнул, и слезы навернулись мне на глаза. Никому-то он не нужен на этом свете…
Я вынул кота из-за буфета и посадил на ободранное кресло.
Будем вместе жить.
Однажды моя иностранка подвозила меня домой и зашла посмотреть на кота.
Кот испугался ее и сразу спрятался в безопасное место – за буфет.
В квартире было тихо. Моя жена куда-то уехала, а друг пошел в гости – к своей бывшей жене.
Через некоторое время я понял, что лежу и гляжу в потолок, гладя свою гостью по волосам. Это давно и хорошо описанная сцена, и об этом я больше ничего говорить не буду.
Кот все же вылез из-за буфета и жалобно, по-стариковски мяукнул.
Шлепая босыми ногами, я пошел на кухню и достал из холодильника кусок рыбы.
Кот ел воровато оглядываясь – он боялся моей гостьи.
Иностранка подошла ко мне сзади и облокотилась на мое плечо.
Спиной я чувствовал прохладу ее кожи.
Понадобилось еще много дней, чтобы кот привык к ней, но через месяц он даже начал брать еду из ее рук.
За это кот хранил нашу тайну.
Как-то я сидел на столе и наблюдал за ними – старым дряхлым котом и красивой молодой женщиной, не в силах понять, чем она займется сегодня – русской поэзией, шпионажем или любовью.
Но пока мы, странно связанные, были вместе.
Я расскажу еще одну историю. Чем-то она напомнила мне историю кота.
Еще через некоторое время я поехал в совсем другое место, правда, с прежней целью – заработать несколько денег.
Я перемещался по длинному переходу между станциями, где играют на гармонике и продают газеты.
На гармонике играл нищий, похожий на Пастернака. Он сурово смотрел на толпу, бредущую мимо него, и выводил вальс “На сопках
Маньчжурии”.
Он стоял на одном конце перехода, а на другом сидел нищий, похожий на Мандельштама. Мандельштам не играл и не пел, а просто сидел с протянутой рукой, уставившись в пол. Голова Мандельштама поросла грязным пухом, и он был невесел.
Перед мраморной лестницей меня встретил печальный взгляд.
Уворачиваясь от людского потока, стоял на костылях молодой инвалид.
Я подошел к инвалиду, и он улыбнулся.
Прижав костыли к груди, он обнял меня за шею, нежно и бережно, как девушка.
Был он странно тяжел и пригибал меня к земле.
Когда я начал задыхаться, инвалид принялся шептать мне на ухо:
“Терпи, братка, терпи, еще долго, долго идти, экономь силы, силы надо экономить…”
Непросто в мире все, очень непросто.