— Итак, будем штурмовать Екатеринодар на рассвете 1 апреля.
Расходились участники совещания мрачными. Марков, вернувшись в свой штаб, сказал: «Наденьте чистое белье, у кого есть. Будем штурмовать Екатеринодар. Екатеринодара не возьмем, а если возьмем, то погибнем»{628}. Удивительнее всего, что это тот самый Марков, который еще утром с азартом предлагал генералу Казановичу повторить попытку прорваться в город. Напомним, что еще двумя днями ранее все, от обитателей обозного «табора» в Елизаветинской до чинов штаба армии, были убеждены в том, что взятие Екатеринодара вопрос решенный. За эти два дня безудержный оптимизм перерос в такое же безудержное отчаяние.
Объяснение этому нужно искать в том уникальном эмоциональном единстве, которое дотоле позволяло Добровольческой армии побеждать многократно превосходящего противника. Человек, долгое время находящийся на пределе возможностей, неизбежно обречен на депрессию. Коллективное «я» добровольцев было подчинено тем же законам. Добровольцы не знали страха до тех пор, пока сохраняли веру. Веру в правоту своего дела и прежде всего веру в Корнилова. Если бы веру в успех потерял сам Корнилов, то армию уже ничто бы не спасло.
С Корниловым же явно что-то происходило. Об этом свидетельствовал уже сам факт созыва военного совета. Когда тремя днями ранее командующий подписывал приказ о штурме Екатеринодара, ему не понадобилось созывать для этого высший генералитет. Корнилов приказал и все не раздумывая подчинились. Теперь же в разговоре с генералом Казановичем он почти оправдывался: «Конечно, мы все можем при этом погибнуть, но, по-моему, лучше погибнуть с честью. Отступление теперь тоже равносильно гибели: без снарядов и патронов это будет медленная агония»{629}.
В этот день Корнилов вообще много говорил о смерти. После того как члены военного совета разошлись, выслушав решение о новом штурме, Деникин спросил Корнилова:
— Лавр Георгиевич! Почему вы так непреклонны в этом вопросе?
— Нет другого выхода, Антон Иванович. Если не возьмем Екатеринодар, то мне останется пустить себе пулю в лоб.
Деникина эта реплика сильно взволновала:
— Ваше высокопревосходительство! Если генерал Корни лов покончит с собой, то никто не выведет армии — она вся погибнет{630}.
Деникин воспринял этот разговор вполне серьезно. Он сообщил о нем Романовскому, и они договорились о том, что кто-то из них обязательно должен быть всегда рядом с Корниловым. Впрочем, нам кажется, что все рассуждения о «пуле в лоб» были скорее свидетельством мрачного настроения командующего, нежели действительного намерения покончить жизнь самоубийством. Но Корнилов потерял уверенность, а это было ничуть не лучше.
Все его поведение в этот вечер было каким-то странным, во всяком случае, не похожим на обычное. Поздним вечером, уже после военного совета, Корнилов встретил генерала Казановича и пригласил его к себе на ужин. Третьим в компании был генерал Романовский. Деникин наверняка к этому времени уже успел поставить его в известность о состоявшейся беседе. В этой связи присутствие Романовского на ужине выглядит не случайным.
За едой (холодная курица и яйца) Корнилов расспрашивал Казановича о подробностях ночного боя. Позднее Казанович писал: «После ужина мы остались вдвоем; Корнилов вспоминал наше первое знакомство в Кашгаре, когда мы оба были молодыми офицерами и нам, конечно, не снилось, где нас вновь сведет судьба. Несколько раз он вспоминал и жалел Неженцева, который, несмотря на разницу лет и положение, был его близким другом. Я почувствовал глубокую жалость к герою — я понял, до чего он одинок на свете…»{631}Неожиданно Корнилов предложил:
— Оставайтесь у меня ночевать. Вам сюда принесут сена. Казанович счел это неудобным и отговорился необходимостью идти на перевязку. Однако уже само предложение было удивительным. Прежде Корнилов всегда предпочитал уединение (вспомним его отдельную камеру в быховской тюрьме). Похоже, сейчас ему просто не хотелось оставаться одному.
Мы не знаем, спал ли Корнилов в ту ночь. Лег он около двух часов, а в пять был уже на ногах. То утро врезалось в память многих очевидцев, и мы можем восстановить происходившее в мельчайших деталях. «В сизой дымке тонул Екатеринодар. Вдали за серебристой Кубанью виднелись силуэты города. Ближе к реке — перелески с распускающейся зеленью и залитые весенней водой плавни, а прямо на юг от фермы (в которой помещался штаб), через реку, в грустной дремоте раскинулся разоренный большевиками аул Бжегокай»{632}. Полевая кухня затопила печь, и дым от нее стал подниматься над рощей. Кто-то спохватился и приказал кухне немедленно покинуть территорию фермы. Но было поздно — красная артиллерия, пользуясь появившимся ориентиром, возобновила затихший было ночью обстрел{633}.
Еще до завтрака Корнилов вышел из дома. В коридоре он встретил Деникина. Они перебросились несколькими ничего не значащими фразами и разошлись. Деникин пошел к реке и сел на склоне, где под защитой высокого берега уже грелись на утреннем солнце несколько офицеров. Корнилов же, в сопровождении своего адъютанта поручика Хаджиева, направился в сарай, где лежало тело Неженцева. Пробыл он там примерно 15 минут и вернулся на ферму. У тропинки два казака, сидя на траве, чистили пулемет. Вдруг совсем рядом прогремел взрыв. Один из казаков был убит на месте, у второго осколками перебило ноги. Корнилов приказал отнести раненого в лазарет на ферму.
На ферме Корнилова увидел ночевавший в лазарете Казанович. Он спросил, не будет ли каких-либо приказаний по полку, и получил ответ:
— Пока никаких — отдыхайте!{634}
Около половины седьмого утра к Корнилову зашел генерал Богаевский. Он, по-видимому, был последним, с кем Корнилов виделся и разговаривал, и потому его рассказ представляет для нас особый интерес. «Лавр Георгиевич сидел на скамье лицом к закрытому циновкой окну, выходившему на сторону противника. Перед ним стоял простой деревянный стол, на котором лежала развернутая карта окрестностей Екатеринодара и стоял стакан чая. Корнилов был задумчив и сумрачен. Видно было, что он плохо спал эту ночь, да это и понятно. Смерть Неженцева и тяжелые известия с фронта, видимо, не давали ему покоя.
Он предложил мне сесть рядом с собой и рассказать то, что я видел. Невесел был мой доклад. Упорство противника, видимо, получившего значительные подкрепления, большие потери у нас, смерть командира Корниловского полка, недостаток патронов, истощение резервов… Мой рассказ продолжался около получаса. Корнилов молча выслушал меня, задал несколько вопросов и, отпустив меня, мрачно углубился в изучение карт. Его последние слова, сказанные как бы про себя, были: “А все-таки атаковать Екатеринодар необходимо: другого выхода нет…”»{635}
Попытаемся восстановить общую мизансцену того, что происходило на ферме в следующие минуты. Итак, карманные часы «Павел Буре», лежавшие на столе перед Корниловым, показывают начало восьмого утра. В лазарете — фельдшер и раненый казак. Крики его страшно нервировали Корнилова, и он неоднократно посылал справляться, не пришел ли доктор. В соседней комнате Казанович (видимо, менее восприимчивый) пьет чай со свободными от дежурства медицинскими сестрами. В комнате с телефоном — генерал Трухачев пытается связаться с Офицерским полком. «В комнате, где находился генерал Романовский с чинами штаба, тесно, но радостно: после двух дней впервые удалось разогреть самовар и офицеры штаба собирались пить чай»{636}. В коридоре, почти у выхода, с кем-то разговаривает генерал Богаевский. В другом конце коридора Хаджиев нес Корнилову завтрак — чай и кусок белого хлеба. Корнилов находился в своей комнате один. Придя с улицы, он не разделся и по-прежнему был в полушубке, слишком теплом для весенней поры. Поверх карт на столе перед ним лежало донесение генерала Эрдели.
Предоставим далее слово очевидцу: «Пристрелявшись к дому шрапнелью, большевики стали закидывать его гранатами. Вскоре одна упала непосредственно перед домом, под окнами телефонной комнаты. Звенят разбитые стекла, падает штукатурка, порваны провода. Мы с удивлением переглянулись, не ожидая такой меткости от красных артиллеристов. Через секунду к нам зашел генерал Трухачев, стряхивая с себя куски извести. Начали разливать чай… Вдруг наш маленький домик весь наполнился грохотом. Задрожали стены, зазвенели остатки стекол. Ясно, что снаряд попал в дом, но в какую комнату?»{637}