Утром тесть сказал: «Ты приказом назначаешься исполняющим обязанности... Хлебнем мы еще полной ложкой». В отделе никто не работал. На первом этаже, там, где было окошко табельной и висели на стенах щиты наглядной агитации, толпились кладовщицы и водители. Шумели, обсуждая новость. Все уже знали об аресте начальника. Рослый дядька, водитель Качан, втолковывал женщинам в телогрейках: «...да хоть кто! Умный, дурень — хоть кто! Один он никак не мог!» Увидел Юшкова, осекся.
Пришли следователи. Старший был из Москвы, следователь по особо важным делам, фамилия его была Шкирич. Парень в замшевой куртке и очках, Поздеев, был местным инспектором ОБХСС. Им отвели комнатку на складе резины, туда таскали скоросшиватели, там отвечали на их вопросы. Секретаршу продержали в этой комнатке час. Юшков вызвал ее потом к себе с бумагами, ждал, что она все ему перескажет, но она молчала. Ему позвонили, когда завсектором двигателей Фаина отказалась дать свои ведомости: мол, без начальника не имеет права. Юшков сказал: «Фаина, показывай все и на все вопросы отвечай как на духу». «Когда же мне работать? — в сердцах сказала она.— Меня на конвейер вызывают. Там что-то с фильтрами». «Фильтрами я сам займусь»,— сказал он и проторчал на конвейере до часа, не успел пообедать. А повестка была на два часа.
Он никак не мог вспомнить, где прокуратура заводского района. Оказалось, сотни раз проходил мимо и сотни раз видел золотые буквы на черной доске у двери, всегда закрытой. Она и на этот раз была закрыта, а входили в прокуратуру с торца дома. В комнате номер восемь, холодной и пустой, сидел в замшевой куртке Поздеев. Держался он так, словно видел Юшкова впервые и разговаривает с ним, лишь уступая его, Юшкова, желанию. «Значит, с подследственным Беланом вы знакомы давно. Как давно? Попрошу точно. Точно не помните? Странно... Что вы думаете о нем?» «Это не имеет отношения к делу»,— сказал Юшков. Поздеев одернул: «Тут, простите, я решаю, что имеет, а что не имеет отношения».— «Ничего я о нем не думаю».— «То есть как? Мне так и писать в протоколе: ничего не думаю?» — «Что писать, вы решаете».— «Послушайте.— Поздеев всерьез рассердился.— Ваш прямой начальник обвиняется во взятках и спекулянтских махинациях, и вы ничего по этому поводу не думаете? Почему в вас такая поза, понимаете, что мы, мол, тут чуть ли не виноваты? Или вы считаете, что взятки — это нормально, а мы, следователи, мешаем вам нормально жить? Может быть, Белан, по-вашему, не виновен? Тогда помогите нам установить это! Я второй день смотрю на вас и не могу понять этой вашей позы! Вы свидетель, а не обвиняемый, поймите вы! Либо вы честный свидетель, тогда вы должны помогать нам, либо вы сообщник подследственного, но тогда вы ведете себя просто глупо! Знаете ли вы Пащенко Николая Евдокимовича?» Юшков помедлил. «Пащенко... Толкач из-под Полтавы?» — «Завгар, если вы это имеете в виду. Он приезжал за двигателями?» — «Да».— «Получил их?» — «Нет».— «Почему?» — «Сказал, что придет за ними на следующий день, и не пришел».— «А если бы пришел, получил бы их?» — «Не знаю».— «Кто же это решает?» — «В отсутствие Белана — я. Но конъюнктура с запчастями меняется ежедневно. Вчера я выдал двигатель представителю из Клецка. Он мог бы достаться и Пащенко».— «Но Пащенко был уверен, что получит двигатель, иначе он не сказал бы, что придет завтра».— «Этого я не знаю».— «Он вам не давал деньги?» — «Нет».— «Не понимать ли ваш ответ как цитату из анекдота?» — «Какого анекдота?» — «Есть такой. Денег он мне не давал, потому что триста рублей, мол, не деньги. Смешной анекдот?»
Юшков растерялся. Он перестал понимать Поздеева. Зачем волынку тянуть, если тот и так все знает? Дураком же он выглядел, наверно, в глазах этого парня. Тот невинно улыбался: «Такой, видите ли, у нас, так сказать, ведомственный фольклор. Так же как «толкач»— слово из вашего ведомственного фольклора, а вы полагаете, что оно всем понятно так же, как вам...»
На следующий день следователи исчезли. Дверь на складе резины была заперта, проход к ней загромождали мешки с уплотнителями. Ключ же оставался у следователей.
За час до обеда ушла секретарша, и Юшкову пришлось самому отвечать на все звонки. Вернулась она в два, и пока он не спросил, где была, не подумала оправдываться. Показала в ответ повестку: ее вызывали в прокуратуру. И вообще держалась так, будто ей доверили важнейшую государственную тайну. Юшков не стал расспрашивать. Остаток дня она проглядела в мутное окно, даже не хваталась за клавиши, когда открывалась дверь. У пишущей машинки скопилась стопка бумаг. Юшков спросил: «Плохо себя чувствуешь?» «Нормально»,— мотнула она головой и недовольно нахмурилась, нарочито неторопливо стала заправлять в машинку бумагу с копиркбй. Он сказал: «Пока все не напечатаешь, домой не уходи». «Еще чего»,— пробурчала она. Он вышел из себя: «Не нравится тебе работа — увольняйся! Не увольняешься — работай!» «А я что делаю?» — окрысилась она. Ровно в четыре ушла, так и не допечатав бумаги.