Юшкову оба хотели помочь. Развернули график, прикидывали так и эдак. «Когда тебе надо?» — переспросил Борзунов. Юшков на всякий случай оставил в запасе день. «Через шесть дней, не позднее». Посмотрели по календарю, решили: «Будем варить через четыре дня». Борзунов спросил про Хохлова, узнал, что того сняли, и снова порадовался: еще у одного варианта выиграл. «Кстати, Михалыч,— вспомнил он,— что там у вас за Буряк такой объявился на рессорном? Слышал о таком?» «Слышал кое-что»,— сказал Юшков. Ему второй раз говорили о Буряке, и почему-то это опять было ему неприятно. «Серьезный дядька,— сказал Борзунов.— Ты, Ириша, поосторожней с заказами рессорного. С ним лучше не связываться». Юшков проводил Ирину Сергеевну до отдела. Теперь, когда она стала ему не нужна, она еще больше робела. «Надо посмотреть твоего малыша»,— сказал он. Обрадовалась:«Обязательно, Юра! Позвони мне в эти дни, ладно?»— «Значит, дома у тебя все в порядке?»—спросил он. «Ах, Юра... Я, наверно, привыкла». Он видел: все у нее в порядке.
Не то снег, не то замерзающий дождь летел навстречу вдоль улиц. Два дня назад здесь была оттепель, ноги скользили по наледи. Администраторша вместе с ключом вручила телеграмму: «Немедленно звони заводскому или домой Чеблаков». Он тут же заказал заводской номер.
«Старик, дело такое! — закричал Чеблаков.— Ты слышишь меня? Как у тебя там? Порядок? Дело такое: подводят нас на АМЗ! Закругляйся и прямо из Черепановска давай туда! Двести дизелей хоть кровь из носу! Деньги нужны—вышлю туда телеграфом!»—«Погоди,— сказал Юшков, собираясь с мыслями. Он понимал, что спорить сейчас бесполезно.— Кацнельсон в курсе?»—«При чем здесь Игорь?— запнувшись, сказал Чеблаков.— Ехать надо тебе... Ну, если хочешь, звони ему, попробуй уговорить, меня он, честно скажу, не слушает! Старик, пойми, я бы не звонил без крайности! Вернешься — обсудим! К старому возврата все равно нет!» — «До следующего юбилея? Да как же я их уговорю на АМЗ? Только пообещав, что никогда больше судиться не будем».— «Старик, повторяю, я бы не звонил без крайности! Будь здоров!» Юшков продолжал держать трубку. «Гостиница! — окликнула телефонистка.— Разговор кончен?» — «Подождите». Он продиктовал ей номер Кацнельсона.
Его дали сразу. «Я знаю,— сказал Игорь.— Мне говорил Чеблаков. Я не сумею. Никогда этим не занимался».— «Когда-то надо начинать».—«Юра,— сказал Игорь.— Извини, пожалуйста. Я не поеду».— «Черт возьми! — Юшков усмехнулся.— При чем тут извинения? Ты обязан ехать. Это твоя работа».— «Я не поеду».— «Странный разговор».— «Если нужно, я напишу заявление».— «Извинения, заявления... Что мне с твоего заявления? — Он понял, что Игоря не переубедишь.— Черт с тобой. Пока!»
У себя в номере он постоял у окна. Оно выходило на бульвар. Напротив были почта и магазин. Через четыре дня будут варить сталь. Потом прокатают ее на блюминге, нарубят, и Володя погрузит ее в вагоны. Шесть дней. И неизвестно было, чем эти шесть дней занять. Он вышел в коридор, постучал в номер Тамары. Открыла одна из «девочек», молодая, в белом пуховом платке. Она собиралась уходить. Сказала, что Тамара выписалась и уехала. Лицо женщины опять показалось приятным. Нижняя губа чуть-чуть оттопыривалась, как у детей. Он подумал, что женщина эта, наверно, избалована в детстве, росла в спокойной интеллигентной семье — заласканный ребенок, которому хорошо только дома. Поэтому у нее такое лицо, спокойное неробкое одновременно.
Он пообедал в ресторане, лег в номере на кровать и проспал до вечера. Проснулся в темноте. От окна тянуло холодом, а он был в испарине и давило сердце. Наверно, заснул в неудобной позе и мешала одежда или, может быть, уже и началось с сердцем что-нибудь. Привиделись какие-то кошмары, будто случилась непоправимая беда, как в романе, прочитанном в детстве: полетела вниз кровать, полетел и он вместе с ней, как в кабинке лифта, и очутился в темном подземелье в железной маске. Он осознал, что лежит в брюках и смятой, пропотевшей под мышками рубашке, а кровать его стоит неподвижно в номере, но ощущение жуткой ошибки осталось, будто он должен был быть не здесь и нельзя, недопустимо было оказаться ему здесь, и если не железная маска, то что-то иное давит на лицо, меняя его как ускорение реактивного самолета искажает лица летчиков.
Ну, не поедет он, подумал он, поедет Саня. «Не в последний раз с вами встречаемся, нам ссориться нельзя, ребята мои перегнули палку, но впредь...» И все пойдет по-прежнему, будто и не было этой зимы...
Заявление написать проще всего. Устроиться на спокойное местечко, киснуть... Вечерами развлекаешься тем, что чинишь приборы в клинике у Надьки, философствуешь: «В языке нет слова, означающего отсутствие желаний...» А требуют такие вот, без желаний, всегда больше, чем другие... «Вы же не пойдете лаборантом»,— до чего ж тогда легко было!.. Он поедет на АМЗ, за двести дизелей откажется от всех претензий, но это будет последняя его уступка, и больше он никогда...