«...он жадный. Я, говорит, столько приношу, куда ты все деваешь? Конечно, у нас есть немного на книжке... Однажды я поехала в Воркуту, попросила снять двести пятьдесят рублей, пальто мне надо было и сапоги. Ничего не достала, и... не знаю, может, вытащили, может, выронила в автобусе... Прихожу, а он... Ты, говорит, их прогуляла... и...» Замолчала.
Глаза были сухими. Их высушил давний гнев, которому она не позволяла никогда завладеть собой, не давала ходу, и вот спустя годы он вырвался наружу. Она смотрела мимо Юшкова в стену, где над кроватью висел под стеклом эстамп, березки и речка под облачным небом. «...мама и папа не знают ничего, я им не рассказывала... И еще раз было...» Юшков гладил ее руки. Они были красные, с короткими пальцами, с очень маленькими некрасивыми ногтями. Саша спохватилась: «У него есть и другие качества: когда я болею, он меня жалеет. А я, когда он болеет, всегда злюсь: тут эти трое, так еще он».— «Сил не хватает»,— сказал Юшков. Она кивнула: «Да, наверно». Помолчали. «Все в жизни бывает»,— сказал Юшков. Саша кивнула. Что-то еще хотела рассказать и раздумала. Виновато посмотрела: наскучила ему? «А ваша жена... кем работает?» — «Она инженер»,— сказал Юшков. «Я пойду»,— сказала Саша, высвобождая руки, уязвленная тем его семейным благополучием, которое представилось ей. И вдруг вздохнула, махнула безнадежно рукой: «Я теперь буду вас сравнивать...»
Ей нужно было к родителям, и она ушла, оставив у Юшкова смутное чувство, что он вел себя не так предприимчиво, как надо бы мужчине под сорок лет. В ресторане он сел за свободный столик. Крупная блондинка села напротив, все пыталась завязать разговор: то в меню ей что-то непонятно было, то интересовалась, долго ли тут принято ждать заказанное. С ней было бы просто поладить, и Юшков упрекал себя в том, что его тянет не к ней, а к Саше. Неужели потому, что в Саше привиделось неблагополучие? Именно эту тягу к тем, кто нуждался в покровительстве, он не любил в матери. Но у матери было другое. Она жила, переполненная собой, своими мыслями, чувствами и воспоминаниями, все это плотным прозрачным панцирем отделяло ее от мира, панцирь твердел с годами, сжимался вокруг нее, и она старалась высвободиться, разрушить плотный купол общением с людьми. Она была молодец, и жить ей было интересно.
Он не забыл, что приглашен в кино, но идти с тремя женщинами и развлекать их не хотелось, и он остался в номере. Лежал на кровати, смотрел телевизор. Не поднялся и ради ужина. Часов в десять Саша пришла. Вгляделась, спросила: «Вы не заболели? Я должна извиниться. Мы собирались с вами в кино, а я задержалась у мамы... Вы меня ждали?» Видно было, что она лжет. Нигде она не задерживалась, ждала его, а теперь, растерянная, выясняет, что же с ним случилось такое, отчего он не пришел, и надеется, что причины для этого были веские. Юшков запер дверь и погасил свет. Мертвенный блеск экрана освещал кровать. Выступали фигуристы, звучала музыка, диктор объявлял оценки. «Юра, что вы делаете, я не для этого пришла»,— бормотала Саша, и он любил ее и не помнил себя... Наверно, ей не было хорошо так, как ему. Притихла, смотрела в стену. «Я люблю тебя»,— сказал Юшков. Саша натянула платье и легла щекой на подушку, закрыв глаза. Юшков гладил ее волосы. «Я немного полежу так». «Тебе плохо?» — спросил он. Она сказала: «Нет». «Нам будет лучше,— говорил он,— я знаю. Мы привыкнем друг к другу. Мы оба слишком нервные. Нам будет очень хорошо». «Мне хорошо с вами,— сказала она. Открыла глаза.— А вы не ждали меня внизу полвосьмого?» «Я ждал тебя здесь»,— солгал он. Она удивилась: «Здесь?.. А-а...» «Ты не веришь, что я тебя люблю?» «Не знаю. Наверно, если бы я сама...» «Да, если бы ты любила, ты бы верила». «Нет, почему же... я...» — недоговорила. Подошла к двери, прислушалась. Юшков стоял рядом. Обнял ее. Она возмутилась: «Юра, что же вы! Мне сейчас выходить!» Он не сразу понял, в чем дело: она была уверена, что все ее чувства заметны на ее лице. Она выходила к людям, как актриса на сцену — собрав всю свою волю, контролируя мышцы лица.
«Мы не должны больше видеться». Вот о чем она думала, когда лежала щекой на подушке.
Проснулся он с мыслями о ней и ужаснулся, как мало у них времени. Завтра пойдет сталь, еще два дня — и разъедутся. Гостиница спала. Он открыл дверь в коридор и, сидя в кресле, ждал, когда начнут подниматься. В семь часов захлопали двери, застучали женские каблуки, зашаркали тапочки. Он ждал до восьми и постучал в дверь Саши. Открыла растрепанная незнакомая женщина. Сказала, что Саша ушла. Наверно, на комбинат. Он обиделся: могла бы и подождать его.
Ее не было ни у Ирины Сергеевны, ни у Володи. Значит, поехала к родителям. Юшков забежал в мартеновский цех. Шихтовщики готовили хром, все шло нормально. Возвращался в гостиницу бегом. Ключ от номера Саши висел на доске за плечом администраторши. На всякий случай Юшков все же постучал в дверь. Никто не отозвался. Он пообедал в ресторане. Ключ висел на прежнем месте. Юшков сел в холле и стал ждать. Прошла из кабинета директриса, поздоровалась, собралась заговорить и, увидев его лицо, не решилась. Он рассердился на себя и ушел в номер. Вспоминал слова Саши, ее лицо и говорил себе, что она его любит. Но если бы она любила, то искала бы его, ценила оставшееся им время. Прошло уже полдня, сколько осталось? Он решил, что ей просто-напросто нужна была его помощь, чтобы получить сталь, все у нее было нацелено на это, а вчера вечером по неопытности она попала в ловушку, запуталась и теперь избегает его... А ему это зачем? Может быть, это и есть плата за то, чему, как говорил Игорь, нет слова в языке...