Его мучила зависть к птицам, которая томит по весне всякого чувствительного человека и доходит порой до таких проявлений, как разорение птичьих гнезд.
– Не вижу к сему никаких препятствий, – сказал чародей. – Почему бы тебе не попробовать полетать нынешней ночью?
– Но ведь ночью они спят.
– Тем больше будет возможностей их разглядеть, не спугнув. Ты мог бы вечером отправиться с Архимедом, он тебе все расскажет о них.
– Ты это сделаешь, Архимед?
– С наслаждением, – ответил Архимед. – Я и сам не прочь малость прогуляться.
– А ты знаешь, – спросил Варт, думая о дрозде, – почему птицы поют и как? Это что, их язык?
– Разумеется, язык. Не богатый язык, не такой, как у человека, но все же довольно развитый.
– Гилберт Уайт, – сказал Мерлин, – заметил или еще заметит, это уж как вам больше нравится, что «язык птиц весьма древен и, как и в других древних разновидностях речи, говорится в нем малое, но подразумевается многое». Где-то у него сказано также, что «грачи в пору кормленья птенцов покушаются иногда – в веселии сердца – запеть, но без большого успеха».
– Грачей я люблю, – сказал Варт. – Странно, но это мои любимые птицы.
– Почему? – спросил Архимед.
– Ну просто они мне нравятся. Мне нравится их дерзость.
– Нерадивые родители, – процитировал Мерлин, пребывавший в ученом расположении, – и дерзкие, распущенные дети.
– Вообще говоря, – задумчиво сказал Архимед, – всем вороньим присуще извращенное чувство юмора.
Варт пояснил:
– Мне нравится, как они наслаждаются полетом. Они не просто летают, как прочие птицы, они летают ради веселья. Особенно приятно смотреть, как они на ночь слетаются к гнездам, гогоча, переругиваясь и пихаясь, словно простонародье. А иногда они переворачиваются на спину и кувыркаются в воздухе, просто смеха ради или же забыв, что они, вообще-то, летят, и принимаясь по-простецки вычесывать блох.
– Они разумные птицы, – сказал Архимед, – несмотря на их низменный юмор. Ты знаешь, они из тех птиц, у которых имеется парламент и общественное устройство.
– Ты хочешь сказать, что у них есть законы?
– Да уж разумеется есть. Каждую осень они слетаются на поле, чтобы их обсудить.
– И каковы же эти законы?
– Ну как тебе сказать, – законы о защите грачиного гнездовья, о браке и тому подобные. Запрещается, например, вступать в брак вне гнездовья, а уж если ты утрачиваешь всякое чувство приличия и приводишь себе чернявую девицу из соседнего поселения, то все раздирают твое гнездо на кусочки, едва ты его построишь. Тебя вынуждают переселиться в пригород, вот потому-то вокруг каждого грачиного гнездовища на нескольких деревьях непременно видны отдельные гнезда.
– И что мне еще в них нравится, – сказал Варт, – это их пылкость. Они, может быть, и воры, и склонны к дурацким розыгрышам, и скандалят, и задирают друг друга, при этом вопя во все горло, а все же у них хватает отваги всей оравой наваливаться на врага. Потому что, даже если вас целая стая, все же, по-моему, чтобы напасть на ястреба, требуется отвага. И даже атакуя его, они продолжают валять дурака.
– Орава – она орава и есть, – надменно произнес Архимед. – Это ты верное слово сказал.
– Ну что же, во всяком случае это веселая орава, – ответил Варт, – и мне она нравится.
– А какая твоя любимая птица? – ради поддержания мира вежливо спросил Мерлин.
Некоторое время Архимед размышлял, а затем ответил:
– Что ж, это серьезный вопрос. Это все равно как спросить у тебя, какая твоя любимая книга. В целом, однако, я думаю, что мне следует предпочесть голубя.
– Он что, вкуснее?
– Эту сторону дела я не рассматриваю, – сказал Архимед тоном воспитанного человека. – В сущности говоря, голубь представляет собой любимое блюдо всякого хищника, разумеется, если хищник достаточно велик, чтобы с ним справиться, но я имел в виду лишь его бытовые повадки.
– Опиши их.
– Голубь, – сказал Архимед, – это своего рода квакер. Одевается он во все серое. В детях послушен, в любви постоянен, в родителях мудр и знает, как знает всякий философ, что любой человек ему враг. С ходом столетий голубь приобрел множество специальных познаний по части спасения бегством. Ни единый голубь никогда не совершит акта агрессии, равно как и не нападет на своих преследователей; но, с другой стороны, не существует птицы, столь же искусной в приемах уклонения от них. Голубь научился падать с дерева вниз со стороны, противоположной подходящему к дереву человеку, и лететь низом так, чтобы между ним и человеком оказалась изгородь. Нет птицы, которая так же хорошо оценивает расстояние. Бдительные, пыльные, пахучие и легко теряющие перья – отчего собаки отказываются брать их в зубы, – защищенные от дроби подбивкою своего оперения, голуби с истинной любовью воркуют друг с дружкой, с истинной заботливостью вскармливают своих хитроумно сокрытых детенышей и с истинной мудростью упархивают от любого агрессора – раса любителей мира, вечных переселенцев, уходящих в своих крытых фургонах от воинственных индейцев. Это любящие индивидуалисты, выживающие в борьбе с силами массового истребления лишь благодаря философии бегства.