Внимательные глаза Одиллии снова чуть сощурились, а губы венецианки снова изогнулись в улыбке.
– Говорят, как все устроятся, нам дадут поесть, – сказала она с такой уверенностью, что Исабель не сразу сообразила спросить, кто же такое успел сказать. – Похоже, остальные тоже уже сообразили, что к чему.
Тут Исабель решила поверить на слово – смотреть на водопад, чтобы проверить, все ли его прошли, ей совершенно не хотелось. Оглядевшись, она обнаружила, что сундук, украшенный гербом Альба, уже стоит в избранной ею половине комнаты, и решила, что самое время разместиться.
Укладывая сундук, кормилица Мерседес не забыла ничего, явно рассчитывая и на холодные вечера, и на согретые весенним солнцем дни. Даже мешочки с душистыми травами и цветами то и дело попадались под руку. Исабель подумала и кинула парочку в комод, а последний, прежде чем закрыть резную дверцу, сжала в пальцах, вдыхая глубоко аромат дома. Но тут же вспомнила, что не одна, вздрогнула, быстро опомнившись, закрыла дверцу и села, положив на колени веер.
Новая соседка, если что и заметила, виду никак не подала. Собственно, она на Исабель и не смотрела: вдумчиво – иного слова не подберешь – перебирала книги, придирчиво решая, в каком порядке их поставить, и порой замирая над ними – то просто поглаживая кожаные переплеты длинными худыми пальцами, то открывая наугад, чтобы потом с видимым усилием оторваться от чтения. Безжалостно и неровно обрезанные волосы она нетерпеливо заправляла за уши.
Лицо, которое таким образом оставалось всегда открытым, красивым Исабель бы не назвала. Черты его были правильные, но каждый раз, словно в насмешку, чуть-чуть не дотягивали до нужного: губы бледные и тоньше, чем следовало бы; нос хоть и прямой, но, пожалуй, длинноват и с намеком на горбинку; подбородок узкий. Но было в ней нечто – неколебимая внутренняя уверенность человека, сомневающегося во всём, кроме себя, – и это патрицианское спокойствие и влекло, и раздражало.
Фигурой она тоже не вышла, и в отличие от Исабель, чья южная кровь оставляла надежду на относительно скорое исправление, явно собиралась оставаться худощавой, узкоплечей и малогрудой до конца, как это случается у северян. Впрочем, и изящно-хрупкой, по галльской моде, она не была – открытая спина и тонкие руки были сплошь сплетением сухих мускулов, как у чистокровной лошади. Зато каждое движение, каждая поза были такие, будто она их месяцами репетировала, а осанка была и вовсе несгибаемая; Исабель еле удержала вздох тихой зависти. Другое дело, что эта красота была слишком выверена, даже нарочита в своей четкости, и потому тоже раздражала, словно венецианка была на сцене, и каждую минуту рассчитывала на эффект.
– Я танцую, много.
Проклятье! Исабель и не заметила, что объект её внимания в свою очередь наблюдал за ней краем глаза. Она спешно схватила веер и обмахнулась им пару раз – и почувствовав, что резное дерево зловеще хрустнуло в пальцах, так же поспешно свернула и положила на столик.
– Конечно, – ответила она, как могла спокойно, и только тут значение сказанного новой соседкой дошло до её мозга.
Танцует! В мире Исабель знатные дамы, конечно, танцевали – ей и самой приглашали как-то учителя – но величавые придворные контрдансы, приличествующие дочерям благородных домов, не дают подобной мускульной выучки. Такое Исабель видела только раз – точно, вот где! – когда в Монтерей пришел табор, и цыганки, такие же вот поджарые и жилистые, изгибались в своих страстных и нечестивых плясках на площади у самой церкви. Но новая знакомая не шла с ними ни в какое сравнение – в первую очередь потому, что страсти в ней не чувствовалось ни на грош, да и их животной, но всё же естественности тоже.
Наверняка – решила Исабель твёрдо про себя – есть и приличные виды танцев. Мир большой, как любил говорить дядя Алехандро, и люди в нем бывают разные, а уж обычаи – тем более. Исабель и сама читала о разгульных венецианских карнавалах – может, женщины Венеции и танцевать могут напропалую, и ничего в том дурного нет?
Новая знакомая – Одиллия, да – поставила последнюю книгу на полку, изучила результат, задумчиво покусывая верхнюю губу, а потом, видимо, решив удовольствоваться достигнутым, развернулась и уселась на кровати по-турецки. Заодно завернулась в лежавшую… да, таки шаль, но огромную: открытыми – и тем подчеркнутыми – остались только ни на дюйм не ссутулившиеся плечи (неужели ей так удобно?) и голова на длинной, по-лебединому изогнутой шее. И уставилась на Исабель.
Исабель на своем стуле невольно выпрямилась, готовясь ответить на вызов – но венецианка смотрела не вызывающе, а словно Исабель была такой же книгой, и надо решить, куда её поставить и скоро ли понадобится. А потом Одиллия сморгнула, и наваждение вдруг рассеялось.