Я пришел к тебе с приветом
Рассказать, что солнце встало,
Что Семен работник с Фетом
Не поладил, как бывало.
Шепот, робкое дыханье,
трели соловья,
Лошадей крестьянских ржанье,
под окном свинья.
В дымных тучках пурпур розы,
в людях страха нет,
И глотает злобы слезы
крепостник-поэт.
Третье отделение находилось на Фонтанке, возле Цепного моста, и Минаев не боялся разоблачать его тайны:
У Цепного моста видел я потеху
Черт, держась за пузо, подыхал от смеху:
"Батюшки, нет мочи, умираю, право,
В Третьем Отделении изучают право.
Право? На бесправье? Эдак скоро, братцы,
Мне за богословие надо приниматься.
Минаев выпускал сатирический журнал "Гудок", заглавную виньетку к которому придумал сам. Над толпою стоял человек, размахивая знаменем, на котором начертано: "Уничтожение крепостного права". Цензура проморгала. Только на шестом номере заметили, что лицо знаменосца - это лицо Герцена! "Гудок" закрыли.
Творческая плодовитость Минаева была необычайна, а стихи его брали нарасхват. "Он обладал не только даром версификатора - у него был и редкостный дар импровизации. Конечно, издатели жестоко эксплуатировали Минаева. Вот сидит он с друзьями в ресторане у Палкина или Еремеева, прибегает метранпаж из типографии, сам чуть не плачет:
- Митрич, Митрич, спасайте! Место пустое. заполните.
- А сколько строчек надобно, братец?
- На три рубля. ну что вам стоит?
И тут же, в шуме компании, Минаев на салфетке создает блестящее по исполнению восьмистишие. Один маститый, но бесталанный писатель однажды упрекнул поэта за то, что тот базарит себя на мелочи, - и сразу получил ответ:
Ты истину мне горькую сказал.
И все-таки прими за это благодарность:
На мелочи талант я разменял,
А ты по-прежнему все крупная бездарность.
25 сборников стихотворений - это не все, что он сделал. Дмитрий Дмитриевич усиленно переводил Байрона и Гюго, Данте и Гете, Бернса и Сырокомлю, Лессинга и Мольера, Шелли и Леопарди, Лонгфелло и де Виньи, Ювенала и Альфреда де Мюссе. Пробовал он силы и в драматургии: за пьесу "Разоренное гнездо" Академия наук присудила Минаеву премию в 500 рублей, что заставило автора сказать:
Да, в Академии наук плохи хозяева, ей-ей:
За "Разоренное гнездо" вдруг дали мне 500 рублей.
А как много размусорил, расшвырял за столом просто так - ради шутки, импровизируя, не стараясь даже запомнить сказанное на злобу дня. Сверкнул и тут же забыл! Но даже в смехе Минаева иногда прорывались горькие слезы:
Счастливым быть не всякий мог,
Но в каждом сердце человека
Найдется темный уголок,
Где затаились слезы века.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Этот веселый и внешне безалаберный человек, расточитель экспромтов и шуток, был глубоко несчастен. Виною тому неудачный брак с женщиной, никогда его не понимавшей. От этого поэт не любил свой дом, предпочитая ему редакции или трактиры. Несмотря на богатое дарование, Дмитрий Дмитриевич постоянно нуждался. Один журналист вспоминал: "Платили ему рубль, иногда полтинник - брал. Предлагали двугривенный. молча брал. И пил, главным образом, от разных горечей неприглядной семейной жизни. "Зачем ты, Митя, пьешь?" - спросил я его как-то. "Потому что я женат". - "Что за вздор ты городишь?" - "А ты прежде женись да попади на такую женщину, которая. тогда и сам уразумеешь!"
Я думаю, нет ли намека на драму в этих строчках:
Когда дуэт его любви
Любовным трио завершился.
После закрытия "Современника" "Искры" тоже угасли. Минаев перебивался поденной работой в газетах - писал популярные фельетоны в стихах. Легион врагов и одиночество делали свое черное дело. "Минаев допевал свои песни с видимым утомлением среди хора новых и моднейших птиц, усердно чиликавших вялые мотивы о своих золотушных страданиях и любовных томлениях". Так вспоминал о нем человек, которого Минаев не любил и чей образ заклеймил в убийственных строках:
По Невскому бежит собака.
За ней Буренин, тих и мил.
"Городовой! Смотри однако,
Чтоб он ее не укусил".
Семейная жизнь ему опостылела. Минаев неделями пропадал вне дома, а стихи, случалось, писал на обертках меню в трактире. Однажды он вырвался из этого губительного круга, уехал в Винницу, где, по слухам, завел козу, которую сам же доил; в благодарность за целительное молоко он посвящал козе хвалебные мадригалы и дифирамбы. А вернулся в Петербург - и богема снова втянула его в свой круговорот. Минаев все чаще впадал в мрачную прострацию, его болезненная раздражительность давала пищу для создания новых сплетен и злословия недругов, откровенно говоривших так:
- Да пусть он скорее подохнет, окаянный! От его языка уж сколько людей к литературе подступиться боятся.
Да, боялись. Потому что Минаев все бездарности разил наповал хлесткими эпиграммами, издевался над графоманами в безжалостных пародиях. А в 1882 году на юбилейном обеде писателей в честь Дениса Фонвизина кто-то ляпнул, что скоро, мол, коронация императора Александра III:
- И как бы тебе, Митя, не пришлось писать оды!
Минаев нервно вздрогнул, отвечая экспромтом:
О нет, я не рожден
Воспевать героев коронации.
Зато вполне я убежден,
Что он есть кара русской нации..
За это его привлекли в департамент полиции, где и предупредили, что "впредь к нему будут приняты самые строгие меры". Враги радовались, видя, как погибает талантливый человек, а Минаев делался все отчужденнее, "и лишь когда его окружала атмосфера табачного дыма и пива у Палкина, тогда он впадал в калейдоскопическое остроумие, для красного словца не жалея и родного отца".
Озлобленному критику Минаев влепил, как пощечину:
Изъеден молью самолюбья,
Походишь ты на старый мех:
Не холодишь, не согреваешь,
А только можешь пачкать всех.
Женщины в ресторане были вызывающе декольтированы:
Модисткам нынче дела мало.
На львиц взгляните городских.
Когда-то мода одевала,
А нынче. раздевает их.
Актер Анатолий Любский жаловался, что он, гений, никак не уживается с театральным начальством. Минаев отвечал:
Нынче Любского Анатолия
В храме Талии ждут гонения,
А он сетует: "А на то ли я