— Лидок, встречай Алешу! Варенье в буфете, печенье, чтобы ты не слопала, в духовке, а я помчалась.
Когда к Женьке позвонишь, Король лает. Женькина мать меня пропускает и сразу на Короля нападает:
— Ты что? Своих не узнал? Это же Женин товарищ. Смотри-ка, Алеша, Король покраснел. Стыдно ему.
Пальто мое повесит и сразу с вопросом:
— Есть хочешь? Только по-честному. У нас суп горячий. А вот зашел я как-то к Гоге за контурной картой. Ноги вытер, тихонько позвонил. За дверью голос:
— Кто там?
Я объясняю. Долго цепочки разные бряцают, щелкают замки. Приоткрылась щелка. В щелке Гогина мать.
— Тебе что?
— Карту контурную хотел попросить.
— Ну, заходи. Постой тут. Я сейчас узнаю. Она уходит. Потом появляется Гога
— А, это ты? Ну, проходи вот здесь. Только вытри ноги хорошенько.
Мне не хочется заходить в комнаты. Хотя там, я знаю, есть настоящая шкура белого медведя, морской компас, моржовый клык, а на стене барометр.
— Ну, проходи, не стесняйся,— говорит Гога.— Вот тут присядь. Я сейчас карту найду.
Сижу, поджав ноги. Куда руки деть — не знаю. Тихонько волосы приглаживаю. Мимо в халате Гогина мать проходит. Когда ступит рядом с буфетом, там за стеклом жалобно звякают какие-то красивые тарелки и чашки.
— Как учишься?— проходя мимо, спрашивает она.
— Ничего.
Идет обратно, опять спрашивает:
— Где твой папа работает?
— У меня его нет.
Она губы поджимает, оглядывает меня с ног до головы. Я прикрываю заштопанную коленку.
— А мама?
— Мама в прачечной.
— Нюша,— кричит она в кухню.— Ты не забудь сегодня сдать белье в прачечную.
Потом она опять мимо проходит, открывает дверь в другую комнату:
— Гога, ну, где же твоя карта? Ведь мальчик ждет.
Выходит Гога, сует мне карту, я скорее одеваться. Из комнаты голос Гогиной матери:
— Гога, спроси мальчика, может, он хочет покушать?
— Спасибо, не хочется,— я хватаю шапку и долго путаюсь у двери в разных цепочках и запорах.
…Обо всем этом я сейчас в окопе рассказываю, может быть, сам себе, а может быть, Григорию Ивановичу. Он то ли дремлет, то ли слушает. Лица не видно.
— Вы слушаете, Григорий Иванович? Он не отвечает: дремлет наверное.
— Чудаки,— сквозь шум дождя слышу я близко его голос, чувствую на щеке теплое дыхание.— Чудаки. Не могли ко мне на студию приехать. Я бы уж помог.
И опять усыпляюще стучит дождь по каске.
— Алешка,— говорит Женька,— а все-таки мы тогда кино сделали. Помнишь, кадрики собирали?
— Угу,— говорю я.
— Какие кадрики?— шумно ворочается в воде Григорий Иванович.
Я вспоминаю, как приуныл наш двор, как затосковала вдруг вся наша скамейка. Это были грустные дни.
…Нет у нас новых кинокадров. Костя уехал в отпуск, а больше нам надеяться не на кого.
К Нонке повадился ходить в гости какой-то длинный студент в очках, белых штанах и очень вежливый. Весь прозрачный, как ландрин. Походка на цыпочках, вот-вот вспорхнет и улетит. А Костя по земле ступает твердо, уверенно. Так и кажется, такие как он, то есть рабочий класс, ногами землю отталкивают. Потому она и вертится.
Я сказал об этом Нонке, она чуточку задумалась, сказала:
— Странно.
Потом долго писала письмо. Я крутился около. Уж очень хотелось узнать, кому она пишет, но Нонка, как всегда, выпроводила меня за хлебом. Я тоже сказал: «Странно»— и с неохотой покатился в булочную.
И вот сейчас мы сидим на нашей скамейке и ничего не делаем. Просто опустились руки. Где же нам достать еще пленки. Только один Женька, насвистывая, лепит из пластилина какого-то веселого чертика. Тетя Дуся метет двор, изредка косится на нас. Наверное, ее беспокоит, почему мы вдруг такие смирные.
Лева говорит, ни к кому не обращаясь:
— Сейчас «Чапаев» идет в «Художественном», в «Арсе» и в нашем «Кадре». Вот где пленка-то.
Рыжик, насвистывая, долго следит за метлой дворничихи, потом вскакивает со скамейки и кружится на одном месте:
— А я придумала! А я придумала!
— Что?— спрашиваем мы.
— А вот что. Ведь кинобудки тоже подметают. Так?
— Так,— соглашаемся мы.
— А куда мусор выметается?— все так же кружится Лидочка.
— Во двор, наверное, а что?
Лидочка останавливается, оглядывает нас всех по очереди. И вдруг хохочет на весь двор:
— Не дошло?
— Стоп, тут что-то есть,— говорит Лева.— Ну, конечно, нужно пошарить в мусоре около кинобудок.
Нам стало все ясно. Ведь «Чапаев» сразу идет в трех кинотеатрах. Наверняка на каждом сеансе бывают обрывы ленты. При склейке механики обрезают кусочки и, конечно, бросают их на пол, а потом выметают на улицу.
— Ура!
— Ха-ха!
— Банзай!
Мировецки!— заключил Славик наши восторги.
Ну, конечно, нужно вставать очень рано и бежать к будкам этих кинотеатров, пока дворники не подмели там дворы.
За всю свою жизнь я еще никогда не вставал раньше дворников. Просто не приходилось.
И вот наступило это знаменательное утро. Меня разбудила мама. Она собирается на работу. За окном очень громко прогрохотал первый трамвай.
Наскоро обжегся чаем и скорее во двор. (Уж очень хотелось выйти из дома раньше мамы.)
На скамейке только розовый Рыжик. Зевает и ногами болтает. Сунула мне нагретое яблоко:
— Позавтракай.
Спит наш двор. Тихо. Только очень отчетливо слышно, как перекликаются гудками паровозы на Киевском вокзале и почему-то поют петухи.
Скрипнула калитка. Входит с чемоданом, весь запыленный, отец графа де Стася. Наверное, с поезда. Нам удивленно кивнул и — в подъезд. Мы слышим, как он долго звонит. Вдруг открывается окно на первом этаже, где живет граф де Стась Квашнин, и спиной к нам выползает какой-то лохматый дядя в зеленом свитере.
Нас не видит, юркнул за сараи.
— Жулик,— толкаю я Рыжика. Она приставила мне палец к губам, тихо смеется.
— Нет, не жулик, сиди. Я ничего не понимаю.
— Жулики галстуки не снимают,— шепчет Лидочка.— Вон, смотри, Женька идет.
Подошел Женька, буркнул что-то, уселся рядом, глаза трет. Лева и Мишка выходят из подъезда сразу вдвоем. Волосы мокрые. Наверное, и умывались вместе, под одним краном.
— Истребитель сильнее бомбардировщика,— горячится Мишка,— у него пулеметы, а скорость знаешь какая?!
Лева садится прямо на землю около нас, сладко потягивается.
— Истребители, бомбардировщики… ну тебя. Соснуть бы сейчас.
— Ну, пошли, мальчики,— встает Рыжик. Мы, спотыкаясь, выползаем за ней на улицу.
Вот и наша Плющиха. На тротуарах уже народ. Люди идут торопливо, бодро.
Я еще никогда не видел, как утром люди идут на работу. У многих улыбки, может быть, люди радуются первым солнечным лучам. Наверное, это очень здорово войти в свой цех, сказать всем «здравствуйте!» и принять от товарища из ночной смены нагретые его руками металлические рычаги управления станком.
Но не все идут на работу с улыбкой. Встретились нам и хмурые, угрюмые люди. Они шаркают, безразлично поглядывая по сторонам или хмуро глядя себе под ноги. Наверное, у них на работе что-нибудь не клеится или просто дело не по душе. Уж лучше бы сменили профессию, чем нагонять на других тоску.
Вот и наш кинотеатр «Кадр». Во дворе на земле ни одного следа метлы. Значит, мы успели. У самой кинобудки, в углу у ступенек кучка мусора. Накинулись, как воробьи.
— Есть,— почему-то шепчет Лева.
— И у меня есть,— тихо смеется Лидочка, осторожно дует на кадрик, рассматривает его на свету.— Это Чапаев на коне.
Я тоже нашел два кадрика. Оба — психическая атака каппелевцев.
А больше мы ничего не нашли. Может быть, это лента уж очень новая или на наше горе Костин помощник хорошо знает свое дело. Обрывов больше не было.
На Левином кадрике только одна надпись: «В занятой станице»… И все. Ну, ладно, и надпись пригодится.