Иногда мы слышали последние слова смертельно раненных. Это была просьба сообщить родным, как все случилось. И мы сообщали, хотя и наспех, но писали все честно. Каждый убитый для нас был героем. А кто же он еще, если остановил полет пули, предназначенной для другого.
В отступлении всегда хочется есть, а больше всего мучит жажда. Сколько легких, безнадежно пустых фляжек мы перетрогали на поясах убитых. Сколько раз тоскливо ощупывали вещевые мешки на их спинах. Ощупывали и обманывались: вместо хлеба — запасные портянки!
Наша полевая кухня все время где-то отстает. Но все-таки кто-то о нас думает, заботится. То нам раздают в пачках пшенные концентраты, сухари, а вот сейчас по окопу разносят в касках сахар.
Сахару мы потребляем очень много. На сахар можно выменять что хочешь: конверты, папиросы, карманное зеркальце и даже удобную гранату-лимонку.
Все наши роты сейчас несут большие потери, но ловкие старшины ухитряются получать сахар даже на убитых. Мы уже привыкли слышать, как наш старшина наставляет своих добровольных помощников:
— Берите и на Филиппова, и на Громова, и на Воробьева…
А ни Филиппову, ни Громову, ни Воробьеву уже давно сахар не нужен…
С каждым днем это число фамилий удлиняется.
Невольно подумалось страшное: кто будет есть сахар, полученный на меня, на Женьку…
Кадровые бойцы научили нас делить сахар по справедливости, без обиды. На шинели несколько кусков сахару. Один из нас, отгадчик, отворачивается. Кто-нибудь накрывает кучку сахару ладонью, спрашивает: «Кому?» Отгадчик, не оборачиваясь, говорит кому. И так дальше, пока на шинели не останется лишь сахарная пыльца.
Делить сахар тоже надо уметь. Сам не догадаешься — научат. Сколько их было в моей жизни! Мама, Пелагея Васильевна, Наташа. И вот сейчас Григорий Иванович.
Тихо на нашем направлении. Ни визга мин, ни свиста пуль. Сидят бойцы на корточках. Большие рабочие руки спокойно лежат на винтовках.
Я разглядываю руки Пончика. С чем они встречались? Карандаш, тетради, чернила, лыжные палки, может быть, и горячая в рукопожатии девичья рука. И сейчас — винтовка.
Григорий Иванович дремлет. Одна рука на земле, другая — на винтовке. Наверное, много всего видели его руки. Он один глаз из-под каски приоткрывает:
— Ты чего, Алеша?
— Да так,.. Думаю. Спите, Григорий Иванович. Пригнулась к груди голова политрука.
Я свои руки рассматриваю: это хорошо, что я пошел на завод работать. А было так.
Все чаще и чаще все мы в классе задумываемся о работе. Ведь мы уже почти взрослые. Скоро паспорта получим, Гога, Лариска, Лева будут кончать десятилетку, а я, Женька, Мишка и Лидочка решаем после семилетки распрощаться со школой.
Меня на завод тянет, в школу ФЗО. Стану «фабзайчонком», а по вечерам буду ходить в школу рабочей молодежи, как Костя. Женька бредит киностудией «Мосфильм», говорит, что при ней есть такое ФЗУ, где готовят декораторов и бутафоров. Лидочка мечтает о театральном училище, а Мишка твердо решил стать рыбаком, даже привычку взял из школы проходить мимо витрины рыбного отдела нашего «Гастронома» N 2.
Моя мама за то, чтобы я закончил десятилетку. Поговаривает она об этом неуверенно, и я знаю почему.
Как то вечером, засыпая, слышал их разговор с Нонкой.
Мама:
— Опять всю нашу прачечную на заем подписали.
Нонка:
— А ты бы не подписывалась.
— Стыдно. Ведь у нас все подписываются.
Нонка тяжело вздыхает:
— У Алешки скоро экзамены. Ботинки бы ему новые.
— Я тапочки присмотрела,— говорит мама.— На резине, но аккуратные, синенькие.
— Может, мне все-таки бросить институт,— задумывается Нонка.— Уйду работать,
— Что ты? Что ты?— пугается мама.— Я на дом белье начну брать. Как-нибудь,..
— Не надо брать на дом,— говорю я,— я пойду работать. Вот и все.
Кто-то за занавеской чуть всхлипывает.
— Тише вы,— говорю я.— Дайте поспать человеку. За занавеской тихонько смеются.
— Спи, Алешенька,— говорит мама,— спи, сынок.
Мы почти забыли про наш киноаппарат: приближаются экзамены. Наши первые в жизни экзамены.
Во дворе, прямо на земле и даже на асфальте тротуаров нашей улицы мы чертим щепкой, мелом или просто кирпичным осколком фигуры треугольников, ромбов, параллелограммов, обозначаем их углы буквами и начинаем друг другу доказывать, почему эта бойкая, шустрая биссектриса «бегает по углам и делит угол пополам».
Славик со своей компанией сейчас от нас на почтительном расстоянии. Создает во дворе тишину и, когда надо, тщательно стирает подошвой написанное, отходит, уступает место следующему азартному математику.
Иногда он намекает Лидочке, что неплохо бы из денег, что хранятся для покупки кинопленки, сделать вычитание. Например, для покупки пугача системы «Маузер».
Лидочка неумолима. Славик недолго думает и предлагает снова:
— А давайте купим самокат. Аппарат перевозить. Лидочка отказывается.
— Ну, хоть что-нибудь купим,— изнывает Славик.
— Зачем?
— Просто так.
Мы решаем положить конец нытью Славика, да и самим нужно уйти от соблазнов купить «что-нибудь». И вот в выходной день мы в фотомагазине закупили на все деньги нашу кинопленку.
Решили начать первую пробу аппарата сразу после экзаменов.
На следующий день первым не выдержал Женька. Только что у меня дома мы с ним выяснили, какие бывают увеличительные суффиксы, как Женька с робкой надеждой спрашивает:
— Может, зарядим и чуть крутнем? А? Я упорствую.
— А чего нам ждать, когда экзамены кончатся?— горячится Женька.— Понимаешь, мне ничего сейчас в голову не лезет. Вот ты рассказываешь про увеличительные суффиксы, а для меня они уменьшительные. Да хоть бы они совсем исчезли. Давай крутнем? А?
Я раздумываю.
— Знаешь,— торопится Женька,— я тебя сниму. Ты будешь руки и ноги поднимать. Идет?
Мы осторожно пробрались через двор в наш сарай, закрылись. Не успели зарядить кусок пленки, как в дверь отчаянный стук. Мы замерли.
— Откройте,— это голос Левы,— вы что там делаете?!
Мы молчим.
— Откройте сейчас же! Я тоже хочу крутнуть.
— Лева,— не выдержал я,— Лева, шел бы ты заниматься, Ученье — свет, неученье — тьма.
Теперь уже в дверь колотят сильнее, и мы слышим голос Лидочки:
— Думают, что я их из окна не видела?
— Ну, и входи,— говорю я.
— Ну, и войду. Только сначала дверь откройте.
Открыли.
— Заряжаете?
— Не мешай.
Женька обернулся, сердится:
— На зубцы не попадает.
— Ты поторопись,— советует Лидочка,— попадет.
Опять в дверь стучат.
— Пустите!— пищит Славик.
— Ну, входи, молекула!
Славик уселся на поленьях, притих.
— Ну, что у вас тут не получается?— спрашивает хозяйкой Лидочка.— Какие зубцы?— и лезет в наши шестеренки.
— Не лезь! Прищемит!
А она лезет.
— Не лезь, пискля!
— Я не пискля,— повернулась Лидочка.— Ты пискля.
ПОЧТА ПРИШЛА
Значит, я пискля… …Ни у кого в батальоне не осталось санитарных пакетов… Котелок каши выдают с верхом на каждого бойца: повар не стратег. Не мог предвидеть наших потерь. Засыпал полный котел, и ладно.
Настроение подавленное. Люди словно оцепенели. Не хочется говорить, не хочется слушать. Григория Ивановича нет. Вызвали зачем-то на командный пункт.
И вот тут в окопе показался наш любимец, балагур, сержант Березко. Рука на свежей перевязи, а сам веселый. Ему все нипочем. Лишь бы сейчас не рассказывал своих басен. Не время.
— Ну, как?— спрашивает он и глазами ищет место. Мы угрюмо подвинулись. Он уселся на корточках, большой, грузный. За ворот шинели земля сыплется — не замечает.— Григорий Иванович прислал настроение вам поднимать,— крутит он головой во все стороны.— А как, не сказал.