То, что сделал этот человек, нельзя пощупать и полистать, как фолиант Солженицына, нельзя этим пощёлкать и пострелять, как автоматом Калашникова. С точки зрения медийного бессмертия, сотворённое Виктором проигрышно, в отличие, скажем, от крытого рая потребления в «ИКЕА» или «Макдоналдсе», или даже московского «Третьего кольца». Он не «построил» и не «написал». Ну или, если угодно, он «написал» — другой менталитет власти, «построил» — иное самоощущение нации в мире.
Не только это, но и многое другое из «наследия» Виктора Луи успешно пережило советский строй и КГБ, укоренившись в современной России. Скажем, та же тактика «пробных шаров» или технология «клона противника»: когда некий организм (человек, сообщество, организация) создаётся и искусственно вылепляется по образу и подобию враждебной среды, после чего в неё внедряется с предоставлением широкой свободы действий до поры до времени, а потом активируется. Так, по данным, заслуживающим доверия, при участии «компетентных людей» была в конце 80-х создана Либерально-демократическая партия (ЛДП СССР), ставшая затем ЛДПР.
Смысл операции: не можешь предотвратить возникновение настоящей оппозиции — создай «свою». Эта, «своя», будет тоже играть в оппозицию, но — пока тебе это надо.
В 90-е и 2000-е годы эту партию-структуру не раз задействовали и как «внутреннего Луи», изучая посредством неё «пробники» новых непопулярных мер, инициатив, законов. В этом смысле Виктор Луи был для таких проектов «матричной моделью», первоиспытательным стендом.
Но самое главное от Луи — даже не это.
Долгое время в московском аэропорту Шереметьево-2, из которого он сделал столько вылетов, ничего не менялось: уж прошла Олимпиада, к которой его строили финны, закончился застой, захлебнулась перестройка, сменилась страна, а «второй шарик», как его называет журналистская братия, всё оставался заповедником прошлого, «парком советского периода эпохи попытки неудавшейся модернизации».
Особенно потрясала одна неприметная деталь: на прилёте, перед паспортным контролем, стояли стойки с бланками таможенной декларации, форма которых была утверждена чуть ли не при позднем Хрущёве. Бланк отпечатан чумазой типографской краской на серо-жёлтой, с прожилками, бумаге: добро пожаловать, типа, в Советский Союз…
Мало кто читал его, бланка, содержимое. Так вот, в одном из пунктов была графа (цитата вольная): «Имеете ли при себе ценности, драгоценные металлы, иностранную валюту, советские рубли, облигации государственного займа…?». «Облигация» по-английски — bond, но в английском варианте, тогда же, видимо, при Хрущёве, допустили опечатку, прожившую десятки лет и явно пережившую тех, кто её допустил. Вместо bonds of Soviet government красовалось bones of Soviet government, по-русски — «кости Советского правительства».
И вот уж кончилось Советское правительство, а всем въезжающим предлагалось добровольно сознаться в попытке ввоза в страну его костей. Видимо, предполагалось, что в своё время их кто-то вывез и теперь искали, кого благодарить за возвращённые ценности. Или же, наоборот, наказать за это и не впустить.
И не то страшно, что опечатку допустили: с кем не бывает. Ошибались в наше время даже на купюрах и монетах, чем доставляли радость нумизматам. Страшно, что профильные товарищи её «не замечали» десятки лет, и никто не замечал, что они её не замечали! В этом есть какой-то первобытный пещерный мистицизм: «кости Советского правительства»… Песчаный марксизм. Таким был и имидж страны, её самоидентификация — как место хранения костей Советского правительства. «К чему слова, когда на небе звёзды?». Зачем исправлять ошибку в первом печатном слове, которое видит влетевший в страну иноземец, если у нас есть ракеты?
Советский Союз злобно называли «Верхней Вольтой с ракетами», а надо было называть «Тридесятым царством с костями Советского правительства». Ведь есть ещё одна досадная деталь: эти бланки лежали не только в Шереметьево-2…
То, что делал Виктор Луи, — это как раз из этой оперы: попытка избавиться от «костей», реставрировать, ревитализировать внешний образ и облик страны. Сделать его таким, чтобы ей, стране, завидовали, а не боялись. Попытаться обставить Запад, но переиграв его на его же поле, его же приёмами. Он не стеснялся ездить на «их» Bentley, потому что это удобнее, быстрее и красивее, а наперекор Bentley тарахтеть на советском «запоре» и потом ещё сутки вибрировать — это вообще не о патриотизме. И в принципе: «животворный советский патриотизм» — это «назло маме отморозить уши».