Один поворот — и дверь распахнулась, открыв…
Какого черта?
У меня перехватило дыхание от открывшейся передо мной картины. Меня потрясла не накрахмаленная, идеально заправленная постель, и не широко распахнутые занавески на окнах. И даже не отсутствие видимой еды и алкоголя.
Меня потряс вид Ксавьера… Он рисовал?
Он сидел у окна, его внимание, несмотря на мое появление, оставалось на работе. На мольберте перед ним лежал большой лист бумаги с эскизом гостиной. На полу лежала небольшая гора скомканных бумажных шариков. Он выглядел на редкость собранным для человека, который, как я была уверена несколько минут назад, находился в муках саморазрушения. Его волосы блестели в лучах солнца; прядь упала на глаз, задевая скулу и смягчая резкие черты лица. Ксавьер был одет в простую серую футболку и джинсы, которые облегали его тело, словно были сделаны специально для него, а его бицепсы напрягались при каждом взмахе и изгибе карандаша.
По позвоночнику прокатилась волна внезапного осознания.
Я понятия не имела, почему я замечаю эти вещи в Ксавьере, но с чисто физической точки зрения он был…
Остановись. Возьми себя в руки. Я поймала себя на том, что мои мысли заблудились в неподобающем направлении. Очевидно, я слишком долго просидела в особняке, если меня привлекли его руки.
Я была здесь, чтобы проведать его, а не любоваться им.
— У тебя привычка врываться в мою спальню, Луна, — сказал он, не отрывая взгляда от холста. — Слушаю.
Я заставила себя отвлечься от легкого гудения в моих венах и направилась к нему. Мои каблуки гулко стучали по полированному деревянному полу, и этот звук был желанной отсрочкой от… других отвлекающих факторов.
— Не понимаю, о чем ты, — я подошла к нему, когда он набрасывал эскиз табуретов вокруг изогнутой стойки. Это был не Пикассо, но это было лучше, всего, что я могла бы нарисовать. К тому же, судя по заметкам в левом верхнем углу, он стремился не столько к художественной выразительности, сколько был в процессе мозгового штурма.
Подумать: глубина/высота барной стойки, пространство за барной стойкой
Гибкое пространство для лета/зимы
Отметить места с высокой проходимостью
Мое сердце заколотилось одновременно от осознания и удивления.
Это был не эскиз гостиной. Это был чертеж бара.
— Я имею в виду выговор, — Ксавьер присел на один из табуретов, его голос был ровным и лишенным привычного неуважения. — Скажи мне, что я должен проводить время с отцом и исправляться, а не отлынивать от своих обязанностей. Или как я должен готовиться к тому, чтобы взять на себя управление бизнесом после его смерти, и как я бессердечен, раз меня не волнует, будет он жить или умрет, — он перешел на заднюю часть бара на эскизе. — Ты не первая и не последняя, кто говорит такие вещи.
Я должна была так и сказать. В любой другой ситуации я бы так и сделала, но что-то меня сдерживало.
Не моя работа, следить за тем, как другие люди справляются со своим горем — или его отсутствием, — и угрюмость Ксавьера беспокоила меня сильнее, чем я хотела признать.
Я и не подозревала, насколько привыкла к его раздражающему, но знакомому солнечному оптимизму, пока его тепло не исчезло.
— Ты никогда не говорил мне, что ты дизайнер, — сказала я, намеренно обходя стороной затронутые им темы.
Его рука на мгновение замерла, прежде чем он продолжил рисовать.
— Нет. Это просто то, чем я занимаюсь, чтобы скоротать время.
Я подобрала с пола брошенный бумажный шарик и развернула его. Это была вариация текущего наброска. Как и следующий, который я подобрала, и все остальные.
— Интересно. Потому что для меня это выглядит так, будто ты пытаешься довести дизайн до совершенства.
Ксавьер сжал челюсть.
— Есть ли причина, по которой ты снова вломилась в мою комнату, или тебе действительно так скучно?
— Я хотела узнать как ты, — ответ вырвался сам собой, но это была правда.
Несмотря на все свои недостатки, Ксавьер был человеком. Да, он был несносным, но он не был злым или подлым, и в нем было нечто большее, чем беззаботный образ, который он демонстрировал миру.
Кроме того, я, как никто другой, понимала всю сложность непростых отношений с отцом. Я могу только представить, как ему было трудно примирить свое отношение к отцу в перспективе потерять единственного оставшегося родителя.
Наконец Ксавьер взглянул на меня.
— Неужели мои уши меня обманывают? Неужели Слоан Кенсингтон проверяет меня по собственной воле? — в его тоне проскользнул намек на поддразнивание, что вернуло мне ощущение нормальности.