На дворе стоял 1920 год, 13 апреля; именно в этот день, насколько я помню, первый правительственный Дворец Смерти открыли на южной стороне Вашингтон-Сквер, между Вустер-стрит и Пятой авеню. Квартал, прежде состоявший из кучки ветхих домишек – кафе и ресторанчиков для иностранцев, – был куплен правительством зимой 1898-го. Французские и итальянские забегаловки были снесены, весь район окружен позолоченной железной оградой и превращен в милый сад с лужайками, цветами и фонтанами. В его центре стояло маленькое белое здание, выполненное в строгом классическом стиле и утопающее в цветах. Шесть ионических колонн поддерживали крышу, входом служила единственная бронзовая дверь. У входа стояли «Мойры» – великолепная мраморная группа, работа молодого американского скульптора Бориса Ивэйна, умершего в Париже в возрасте всего лишь двадцати трех лет.
Открытие было в самом разгаре, когда я пересек Юниверсити Плейс и оказался на площади. Я шел сквозь притихшую толпу, пока на Четвертой улице путь мне не преградил полицейский кордон. Полк американских улан выстроился в каре вокруг Дворца Смерти. На высокой трибуне, обращенной к парку Вашингтона, стоял губернатор Нью-Йорка, за ним – одной большой группой – мэр Нью-Йорка и Бруклина, генеральный инспектор полиции, главнокомандующий войск США полковник Ливингстон, военный помощник президента Соединенных Штатов генерал Блаунт, управляющий островом Говернорс генерал-майор Гамильтон, командующий гарнизоном Нью-Йорка и Бруклина адмирал флота Норт-ривер Блаффби, начальник медицинского управления армии генерал Лэнсфорд, сотрудники национального социального госпиталя, нью-йоркские сенаторы Уайс и Франклин и инспектор общественных работ. Трибуну окружал эскадрон гусар национальной гвардии.
Губернатор отвечал на краткую речь Лэнсфорда. Я слышал его слова:
– Законы, запрещающие суицид и предусматривающие наказание за любую попытку саморазрушения, отменены. Правительство признало право человека на прекращение жизни, которая может стать нестерпимой из-за физических страданий или душевных мук. Мы верим, что общество только выиграет, избавившись от таких людей. С момента принятия этого закона количество самоубийств в Соединенных Штатах не возросло. Ныне правительство постановило открыть Дворцы Смерти во всех городах страны, больших и малых, равно и в сельской местности. Теперь посмотрим, как создания, чьи мрачные ряды день за днем покидают жертвы собственного отчаянья, примут предложенную им руку помощи.
Он помедлил и повернулся к белому зданию. Стояла полная тишина.
– Всякого, кто устал от печалей жизни, здесь ждет безболезненная смерть. Если гибель желанна человеку, он найдет ее за этой дверью. – Затем, резко развернувшись к военному помощнику президента, губернатор сказал: – Объявляю Дворец Смерти открытым. – И, вновь обращаясь к огромной толпе, отчетливо провозгласил: – Жители Нью-Йорка и Соединенных Штатов Америки, как представитель правительства я объявляю Дворец Смерти открытым!
Торжественную тишину прервал резкий выкрик – по команде эскадрон гусар последовал за экипажем губернатора, уланы, растянувшись цепью по Пятой авеню, ждали командующего гарнизоном, конная полиция выстроилась за ними. Я оставил толпу, глазеющую на беломраморный Дворец Смерти, пересек Пятую авеню и зашагал по западной стороне оживленной улицы к Бликер-стрит. Повернув направо, я остановился у грязной лавочки с вывеской:
Я заглянул внутрь и увидел Хауберка, возившегося с чем-то в дальнем уголке маленькой залы. Он поднял глаза и, заметив меня, закричал низким, душевным голосом:
– Входите, мистер Кастейн!
Констанция, его дочь, поднялась мне навстречу, едва я переступил порог, и протянула свою изящную руку, но я видел румянец досады на ее щеках и знал, что она ждала другого Кастейна, моего кузена Луиса. Я улыбнулся ее смущению и похвалил вышивку – знамя, которое она копировала с цветного нагрудника. Старый Хауберк латал помятые поножи каких-то древних доспехов, и тинь, тинь, тинь его молоточка мелодичным звоном разносилось по необычной лавке. Вдруг он отложил инструмент и с секунду возился с гаечным ключом. Мягкий лязг брони отдавался во мне дрожью наслаждения. Я любил музыку, рождавшуюся, когда сталь била о сталь, приглушенные удары деревянного молотка по набедренникам и звон кольчуги. Это была единственная причина, по которой я навещал Хауберка. Он никогда не интересовал меня сам по себе, как и Констанция, исключая тот факт, что они с Луисом любили друг друга. Их связь занимала меня, порой настолько, что я не мог уснуть. Но в глубине души я был уверен: все пройдет должным образом, надо только позаботиться об их будущем так же, как я собирался устроить будущее моего доброго доктора, Джона Арчера. Впрочем, в тот день я ни за что не стал бы утруждать себя визитом к Хауберкам, если бы, напомню, звон молотка не имел надо мной странной власти. Я часами мог сидеть у них и слушать, слушать… Вид одинокого солнечного луча, упавшего на инкрустированную сталь, потрясал меня. Взгляд останавливался, зрачки расширялись от удовольствия, столь сильного, что нервы едва не рвались от напряжения, пока старый оружейник не менял позы, закрывая собой золотое пятно. Тогда, все еще полный тайного трепета, я откидывался назад и вновь слушал, как тряпка – шурх, шурх – стирает ржавчину с заклепок.