Постовые топтались, всем видом показывая, что в точности исполнят поручение сыскной полиции. А кто этот господин, которого надо выдворить, – им дела нет.
В приемном отделении сыска творилось нечто странное. Кирьяков в одной сорочке с закатанными рукавами и босыми ногами, с подвернутыми брючинами, драил пол. Как заправский уборщик. У ног его стояло ведро, полное бурой воды, сам он орудовал шваброй из мочала, на которую была накручена рогожа. Старанию, с каким драился пол, мог позавидовать бывалый матрос. Кирьяков тер каждую половицу от души, брюки и низ сорочки были густо усеяны брызгами. Лицо выражало безвинное страдание. За уборкой лично следил Эфенбах. Михаил Аркадьевич заложил руки в карманы брюк и наблюдал. Не зная ни жалости, ни снисхождения.
Пушкин остановился у края мокрого пространства, будто не решаясь ступить на зеркально вымытый пол из вежливости. Никто не знал, какое блаженство испытал он в тепле. Такое блаженство поймет только городовой, отстоявший восемь часов на посту зимой.
Эфенбах приветливо замахал.
– Пушкин, раздражайший мой! Сделайте любезность, пройдитесь подметками по полу. Доставьте себе удовольствие.
Подразумевалось, что экзекуция доставляла удовольствие еще и Лелюхину, который старательно уткнулся в дело. Пушкин стал выискивать сухое место, куда можно ступить. Кирьяков между тем разводил мокрые пятна. Мучения он сносил стоически.
– Тщательней драим! – прикрикнул безжалостный Эфенбах. – А то умников развелось целые палаты, а пол некому мыть. Приучайся, раздражайший мой, к чистоте. Чтобы чистота была и в мыслях, и в сердце. Как говорится, где чисто – там не рвется!
Наконец Михаил Аркадьевич счел, что достаточно наказал, погрозил пальцем, потребовав домыть до лестницы, и в прекрасном расположении духа удалился к себе. Кирьяков оперся о швабру, как копьеносец разбитого войска, и принялся рассматривать бурую воду в ведре. Кажется, он всхлипнул. Утешать было некому. Лелюхин торопливо пробежал по сухой тропинке к выходу, сдернул с вешалки пальто, подхватил Пушкина и, не замечая, в каком состоянии пребывает чиновник сыска, уволок за дверь.
– Пойдем, Лёшенька, от греха подальше, – сказал он, подталкивая к лестнице. – Леонид Андреевич человек не так чтобы без гнильцы, но свое получил. Незачем человека позорить больше нужды.
– За что кара? – спросил Пушкин, которому не хотелось покидать сыск не согревшись.
История оказалась простая. Когда выяснилось, кем является баронесса, Эфенбах так рассвирепел за пережитые страхи, что спустил всех собак на голову Кирьякова. Из сбивчивых криков начальника Лелюхин понял, что бедный поломой посоветовал ему послать в столицу фотографию Агаты. Для проверки в картотеке Департамента полиции. Ну, видно, она попалась на глаза жандарму.
– Одного не пойму, Лёшенька, каким же финтом ты барышню от жандармов спас? – спросил Лелюхин.
– Добрым словом и доводами рассудка, – ответил Пушкин, невольно вздрагивая, когда теплый воздух помалу отогревал промерзшее тело.
– Хорошее дело! А то засадил бы он птичку милую так, что белого света не увидела бы.
– Нет, он бы ее пристрелил.
Василий Яковлевич подумал, что приятель с усталости мелет чепуху, но счел за лучшее не углубляться. И тут он звонко шлепнул себя по лбу.
– Да что же! Совсем из памяти вышибло! Нашел тебе пристава!
Для удовольствия старого чиновника Пушкин притворился, что забыл о своей просьбе.
– Какого пристава? – старательно изображая удивление, спросил он.
– Да того самого – хозяина Городского участка в семидесятых годах.
Пушкин вздрогнул слишком натурально.
– Поехали, Василий Яковлевич, – сказал он так уверенно, что у Лелюхина не осталось шансов отказаться. И мысленно добавил: «Промерзшему мороз не страшен».
Старый пристав жил на Петровских выселках, невдалеке от Петровского парка и дворца. По дороге Лелюхин рассказал, с кем придется иметь дело.
Афиноген Дмитриевич Брылкин был из стальной когорты приставов, которые чуть не в одиночку держали Москву в узде. Лелюхин помянул знаменитых приставов Замайского и Муравьева, которых боялись и уважали не только воры, но и полицейское начальство. Чем Василий Яковлевич откровенно восторгался. А потому сравнил Брылкина с легендарным Андреем Михайловичем Смолкиным, «Сухаревским губернатором», как называли его. Смолкин единолично правил самим адом – Сухаревкой. Пушкин упомянул, что Смолкин брал подарки от воров, после смерти у него на квартире нашли два ведра золотых часов. На что Лелюхин возразил: пусть и брал, зато порядок при нем был. Как видно, Брылкин тоже умел правильно поставить себя: пролетка подъехала к крепкому частному дому с большим садом. На пенсию полицейского такое не купишь. Неуместные вопросы Лелюхин просил обходить стороной. Во избежание, так сказать…