Они поехали иноходью в оранжерею, и никто не мог предсказать, что там с ней будет...
Отец, должно быть, смог забыть свою злобу, позволил себе простить её. Да и чего ему оставалось ещё желать?
У неё с ним — старым беспощадным солдатом, жестоким мужем, несправедливым отцом — началась история безумной любви. Они обольщали друг друга...»
История безумной любви...
Как произнести такие слова, рассказать такие вещи родным дочерям? Петронилья знала: никак.
Как рассказать Матери Марии Непорочного Зачатия, Матери Марии Розария, матери Марии Гефсимании, маленькой Мариките про пороки их деда — знаменитого Нуньо Родригеса Баррето? Как раскрыть изъяны в их родословной, которую они считали столь славной?
И как можно объяснить, оправдать поведение тёти Исабель в Санта-Кларе рассказом о танцах, запрещённых Церковью?
Постепенно донья Петронилья стала адресовать своё оправдательное слово не детям, не другим сёстрам, не аббатисе, не воображаемому инквизитору. Даже не Богу.
Она обращалась к тому единственному человеку, что был способен выслушать и понять её монолог.
К Исабель.
Она занималась своими обязанностями, ходила по церкви туда-сюда и рассказывала, рассказывала сестре её собственную историю.
Всё время искала её глазами.
Почти целый день и целую ночь Исабель не молилась у ног Божьей Матери Раскаяния. Её не было ни в клуатрах, ни на улицах, ни на площадях — ни в одном общественном месте монастыря. Даже на церковные службы она перестала ходить. И опять соблазн — типичное поведение одержимой. Знак, что в неё вселился дьявол... Ибо Сатана бежит от Креста, прячется от взгляда Божьего. Пошёл слух, что она избегает общества монахинь, не хочет встречаться ни с чёрными, ни с белыми сёстрами, даже с доньядами; что забилась в какую-то трещину в стене, как можно дальше от всех людей, а особенно от доньи Петронильи.
«Я догадалась: ты видела, как я отнесла ларец дона Альваро к аббатисе. А если и не видела своими глазами — знаешь, что я это сделала. Совершенно добровольно. Без принуждения.
Ты это почуяла, или до тебя дошёл такой слух... И знаешь, что донья Хустина его вскрыла. Будь спокойна: могу ручаться, что она не прочла ни одного из трёх журналов! Это ей не по плечу. Но монахи и прочие учёные на службе инквизитора, скорей всего, расшифруют их без всяких затруднений... Я ни словом не обмолвилась донье Хустине про дневник Альваро. Ничего не сказала и про твои собственные заметки — те, что ты делала в судовых журналах после смерти мужа. Только ответь мне: там есть что-то такое, чего не должен знать инквизитор? Они для тебя опасны? Послушай, я спрашиваю! Как ты относишься к тому, что эти книги оказались в келье аббатисы? Мысль об этом тебе неприятна, я понимаю. Но катастрофа это или нет? Если да — хочешь, я попробую их стянуть? Хочешь, я их уничтожу? Сжечь судовые журналы... Сейчас донья Хустина так и настроена: всё сжечь. Ты бы желала, чтобы я укрепила её в этом намерении? Или не давать ей так сделать? Ответь, Исабель! Может быть, от этого зависит слава дона Альваро, твоя честь, твоя жизнь!»
С такой же тревогой, как в те времена, когда Петронилья разыскивала сестру в огромном саду асьенды, она про себя уговаривала её:
«Не начинай опять! Хватит уже твоих безумств, от которых я сама схожу с ума! Довольно! Я прошу у тебя прощенья... Вернись ко мне!»
Сколько раз Петронилья произносила эти полные нежности слова — единственные, которые после спора могли бы поколебать волю Исабель?
Теперь её нигде не было, и Петронилья вспоминала другие разлуки, другие позабытые было ссоры.
Чем больше она вспоминала родительскую асьенду, тем сильней одолевали её обида и ярость:
«Знаешь, что я тебе скажу, Исабель? В сущности, ты ведь очень дурно воспитана! Ты всегда утверждала, что отец был к тебе неизменно добр, вёл себя безупречно, а ведь он тебя развратил, испортил, внушил ложный взгляд на мир.
Подумать только: он требовал, чтобы ты носила его фамилию. Не материнскую, как принято у всех испанских девушек — нет, его: Баррето! Как сын. Исабель Баррето... Какая честь! И какой ужас! Я думаю, что говорю. Ты всегда порождала самые невероятные ситуации, самые крайние чувства... Тебя ненавидели или обожали. Ты пробуждаешь в других или самое худшее, или самое лучшее.
И если благодаря твоей любви наш отец, возможно, обретал мир — зато он пользовался тобой, чтобы ссорить нас и властвовать над сыновьями.
Скажу ещё раз: зависть отравляла наш воздух.