Он не ответил.
Оба они погрузились в мысли и опасения — каждый в свои — и вновь воцарилась тишина.
Под ними на палубах ночь шелестела тысячью шепотов.
Жёны колонистов говорили друг другу, какие будут задавать пиры, когда разбогатеют. Завтра... Солдаты представляли себя офицерами. Кирос — аудиенцию у папы, дворянский титул от короля, восторги своих людей, возвращение во главе собственного флота, триумф. А полковник Мерино-Манрике в мыслях стал аристократом, каким он должен был бы оставаться всегда — равным своему предку, первому архиепископу Севильи.
Все воображали себя покрытыми славой и осыпанными золотом.
Некоторые, самые жадные, пылкие и смелые, пытались заняться любовью.
Суббота 22 июля 1595 года, на рассвете
На «Сан-Херонимо» — ни звука.
А ведь все: мужчины, женщины, колонисты, офицеры, солдаты — были там, на палубе. Затаили дыхание. Остолбенели от любопытства и страха. Их тени, на рассвете иссиня-чёрные, стелились, тянулись до самого полуюта. Они казались такими же мрачными, как стволы пальм, горизонтально вытянувшиеся в глубине бухты, чуть не касаясь воды недвижными, таинственными листьями.
На крамболах Кирос выставил двоих дозорных. Море было серое, непрозрачное. Чёрного песчаного дна не было видно.
Песчаного? Нет, то был не песок, а обломки кораллов — такие острые, что могли серьёзно повредить днище, если оно заденет за них. У Кироса были все резоны для осторожности.
Солнце уже встало: белое, неяркое, с трудом пробивающееся через сырой туман, нависший над лесом. Силуэты скал вокруг бухты тоже тонули в тумане. Над утёсами угадывались острые пики с чёрными зазубринами.
«Сан-Херонимо» при малой парусности медленно отыскивал путь к берегу. Ветер был такой слабый, что ничего не мог пошевелить своим дыханием. Не трепетали даже свечи, всю ночь горевшие в каютах аделантады.
Зато на пляже, под грудами хвороста на узенькой полоске земли проявились признаки жизни. Оттуда выплыли пироги. Десять, двадцать, сорок пирог с обнажёнными людьми, которые с громкими криками гребли к кораблям.
Ещё глубже стало молчание на «Сан-Херонимо», в ещё большем ужасе застыли люди.
Менданья стоял в первом ряду в полном губернаторском облачении, в шлеме, в высоких сапогах, с рапирой на боку, в сверкавшей на солнце серебряной кирасе, выпуклой на груди. Нахмурив брови, он пытался разглядеть на пирогах знакомое когда-то лицо.
Рядом с ним крохотный, сосредоточенный Кирос в тёмной одежде, пытался оценить скорость челноков — на каждом по два гребца, лёгкие, проворные, легко управляемые: таких он никогда не видал.
Мерино-Манрике прикидывал число дикарей, приближавшихся к ним, размахивая руками. Сколько здесь этих обезьян? Триста? Четыреста? Он пытался разглядеть их оружие. Где они прячут свои луки, стрелы, копья? За спиной? На дне пирог?
Солдаты, держа в одной руке аркебузы, а в другой порох, выстроились на палубе, готовые дать отпор. За ними Лоренсо, Диего и Луис прикрывали женщин, чтобы их не было видно.
Исабель стояла в укрытии под навесом полуюта вместе с Марианной и служанками. Через плечо братьев она пыталась разглядеть приближавшуюся толпу. Иные добирались вплавь, кто-то выгребал на древесных стволах. Все кричали, обращаясь к кораблям. Исабель заметила, что кожа у людей почти белая. Высокие, мощные. Волосы длинные, распущенные, у многих довольно светлые. Хороши ли собой? Совершенно голые... На лице и на теле татуированы синие рыбы. Срамные части напоказ — это она особенно заметила.
Все пироги со всех сторон стремились к «капитане», как будто индейцы инстинктом почуяли, что там находится главный начальник. Менданья нарочно оделся точно так же, как прежде. Конечно, волосы его поседели, но он по-прежнему носил коротко стриженную бороду, а на голове, как и в молодости, развевался красный султан. Его фигура, как и тогда, была выше, а лицо бледнее, чем у всех его товарищей. Узнать его можно было издалека.
Стоя у леера, он обратился к туземцам, скользившим по гребням волн, на их языке. Он сказал, что рад их снова увидеть. Что они в добром здравии и хорошо выглядят. Потом пригласил самых старых — вождей — подняться на борт.
Индейцы с терпением выслушали его. Один старец с длинными седыми волосами встал, чтобы ответить. Он адресовал Менданье нескончаемую речь, из которой тот не понял ни слова.
Губернатор повторил своё приглашение. Тот прокричал тот же самый — а может быть, и новый — ответ: что-то длинное и непонятное.
Менданья, приказав спустить трапы, уже знаками пригласил гостей залезть по ним на палубу. Никто даже не попробовал. Аделантадо подозвал вахтенного — юного Антона Мартина, который первым заметил землю, — велел ему спрыгнуть в воду и подняться обратно на корабль.