Среднего роста, по-прежнему крепкий, мускулистый. На его исполосованном многочисленными шрамами теле не было ни грамма жира. Часто, наблюдая за тем, с какой жадностью он ест и как помногу, она завидовала. У нее каждая хлебная крошка, попадая в организм, в жир превращается, а ему все нипочем.
Гарик внимательно наблюдал за ее чаепитием, не смея нарушить церемонию. Стоял, сложив руки за спиной, и молчал.
– Ну! Что скажешь?
Он выразительно глянул на Лизу, застывшую позади хозяйки.
– Лиза, уйди, – скомандовала Кира Сергеевна.
Лиза вспыхнула, но подчинилась. Прежде ее никогда не удаляли с таких вот тайных совещаний.
Гарик закрыл за ней дверь. Через минуту открыл и выглянул. Лизы не было. А могла бы и подслушивать, приложив ухо к замочной скважине. Он мало кому доверял. И именно поэтому подошел к месту, где восседала хозяйка, почти вплотную. Опустился на корточки и прошептал:
– Его нет в живых.
– Кого? – Она дернулась от непонятного испуга, чай пролился на чистое домашнее платье.
– Пантелеева Ивана Митрофановича, которому сейчас должно было бы быть шестьдесят шесть лет, нет в живых.
Она молча подала ему чашку, чтобы он отнес на стол. Задумалась. Гарик снова вернулся к ней и присел.
– Ты уверен? – спросила она негромко.
– Да.
– А если вдруг…
– Нет. Я сам его этими вот руками. – Гарик продемонстрировал ей сильные пальцы. – И мало того, зарыл сам. В лесу. Пантелеева Ивана Митрофановича. Именно его я хорошо запомнил. Потому что он за минуту до кончины «Варяга» петь начал, идиот! Кто-то пощады просил, кто-то плакал, а он запел. Я и запомнил.
– Ух ты-ы-ы! – протянула она и суеверно перекрестилась. – И как же такое возможно?
– Что померший вдруг воскрес? – Гарик опустился на пол, сел, привалившись спиной к коленкам хозяйки. – Вот и мне интересно. Когда, говорите, знакомство с родителями и невестой у вас назначено?
– Сегодня в шесть вечера, – произнесла она с громким фырканьем. – Ни за что не поехала бы. Илюша очень просил.
– Не-ет, вы поезжайте, Кира Сергеевна. Непременно поезжайте. А я вас сопровожу. Очень уж мне не терпится взглянуть на Ивана Митрофановича, который вдруг решил воскреснуть, столько-то лет спустя.
Глава 4
Он скоро покинет этот мир. Он знал это. Утренний кашель продолжался почти час. Под конец у него не осталось сил не только кашлять, дышать. И, прикрыв глаза, он просил об избавлении. Когда приступ закончился и у него появились силы встать, он, глянув в пустой угол, где раньше висели иконы, принадлежавшие его жене, мысленно спросил:
– За что?!
За что ему все это?! Он никого не убил! Он никому не сделал зла. Всю свою жизнь он потратил на то, чтобы любить и заботиться о ближних. Они не оценили. Покинули его. Сочли, что он немощен, неинтересен, нищ. Жена забрала детей и улетела за границу к тетке. Случилось это уже много лет назад. Что с ними теперь, как они там, он не знал. И знать, если честно, не хотел. Наверняка у них все отлично. Жена вышла замуж. Дети выросли и состоялись. Говорят на местном языке, совершенно позабыв русский. Они и знать о нем не пожелают, соберись он их навестить или позвонить им.
Зачем? Он не видел в этом никакого смысла. Он в последнее время вообще ни в чем не видел смысла. Ни в том, чтобы нарядно, дорого одеваться, ни в том, чтобы вкусно кушать, удобно спать. Он давно бы уже перекочевал из своей квартиры на помойку, не будь он столь брезгливым. И брезговал он не бытовыми отходами. Брезговал грязными людьми. От одного вида их его тошнило. И превратиться в одного из них он не мог.
Поэтому доживал свой век в удобной квартире, исправно оплачивал коммунальные услуги. Раз в три дня делал влажную уборку. Делал бы каждый день, да силы стали не те. Он слабел. Дряхлел. И очень сожалел, что его физическая немощь, возможно, не позволит ему воплотить в жизнь то, ради чего он еще оставался на этом свете.
А оставался он среди себе подобных ради мести.
Месть! Только она заставляла его испорченные недугом легкие дышать. Заставляла отравленную чужой подлостью кровь бежать по венам. Чужой подлостью, не его. Только ради нее он, еле переставляя ноги, ежедневно совершал пешие прогулки мимо особняка за высоким забором. Все подмечал, записывал, составлял расписание. Долгие месяцы, которые сложились в годы.
Десять лет! Десять лет насчитывали его ежедневные пешие прогулки. Десять лет он пестовал в себе ненависть к этой страшной особе, возомнившей себя царицей.