Остальные молча смотрели на нее. Музыка была негромкой, она только отбивала ритм и скорее походила на стук крови в ушах или биение взволнованного сердца. Браслеты танцовщицы тихонько позвякивали, и она резко щелкала пальцами, как, должно быть, испанцы щелкают своими кастаньетами. Взметнув юбки и наклонившись к огню, она вдруг увидела Сабину и в тот же миг замерла на месте.
Музыка смолкла, и к Сабине повернулись все. Девушка увидела множество смуглых лиц и подозрительных глаз, поблескивающих в свете костра. Внезапно пятна цвета пришли в движение — красное, оранжевое, зеленое, — люди вскочили на ноги, явно намереваясь подойти к ней.
И тут Сабина испугалась. Впервые в жизни она боялась людей.
Она знала цыган, даже говорила с ними, когда те разбивали свой лагерь на окраине деревни у ее дома. Один и тот же табор из года в год приходил на то место, так что местные жители познакомились с цыганами и даже радовались каждому их возвращению. Правда, фермеры поговаривали, будто у них исчезают куры и яиц уж больно мало на этой неделе, но в целом от цыган не было зла.
Смуглые мужчины нет-нет да и помогут в уборке урожая, а женщины с темными миндалевидными глазами частенько приходили к черному ходу, продавая вешалки для одежды, искусно сплетенные корзины или ручки для швабр, и обещали открыть будущее всякому, кто позолотит им ручку.
Но люди, смотревшие на Сабину сейчас, были мало похожи на тех цыган, которых она знала раньше. Во-первых, эти были хорошо одеты. Мужчины в белых рубашках с длинными рукавами, украшенных тесьмой и лентами; женщины носили золотые украшения, пестрые юбки со множеством разноцветных оборок и черные бархатные корсеты, тесно зашнурованные на белых блузах с глубоким вырезом. Но в выражениях их лиц, стремительных, словно у хищников, движениях что-то дикое и первобытное, отчего их одежды казались просто лишними.
Внезапная остановка музыки и страх, что она вторгается во что-то секретное и запретное, заставили девушку задрожать и чуть ли не лишиться дара речи. Наступившая тишина с каждой» секундой становилась все тяжелее и мучительнее. Наконец с противоположной стороны костра поднялся какой-то мужчина и направился к ней.
Он был одет, как и подобает цыганам, в обтягивающие брюки и блузу с широкими рукавами, искусно расшитыми по краям. Вокруг его талии был повязан широкий пояс, а за ним заткнут нож с ручкой, украшенной драгоценными камнями. Он был чрезвычайно красив: его кожа отливала золотом, словно черпая свой цвет у самого солнца, у него были темные проницательные глаза и рот, резко очерченный, но тем не менее чувственный и страстный.
Он был цыган и все же чем-то отличался от остальных; и Сабина догадалась, что перед ней сам предводитель. Она не знала почему, но тут же почувствовала, что ей не надо его бояться. В нем чувствовалась властность и привычка командовать — об этом говорило многое — как он двигался, как гордо нес голову, — но в тот момент, когда он приблизился к ней, дрожь прекратилась, и она вновь могла говорить.
Она приоткрыла рот, но он опередил ее:
— Мадемуазель требуется помощь?
К ее величайшему облегчению, он заговорил с ней на французском, а не на каком-то цыганском наречии, которое было бы недоступно ее пониманию.
— Да, мне нужна помощь, — ответила она. — У кареты, в которой я еду в Монте-Карло, отвалилось колесо. Я была бы чрезвычайно признательна за любую помощь, которую можете оказать мне вы и ваши люди.
— Ну конечно. Мои люди сейчас же посмотрят, что можно сделать, — сказал он. — А пока, мадемуазель, не присесть ли вам у огня и не погреться?
Озноб от страха прошел, но Сабина прекрасно понимала, что ее руки и в самом деле были едва ли теплее льда, да и тепло дня уступило место ночи, которая, несомненно, отдавала холодом. Он идет с гор, подумала она и, улыбнувшись, отвечала:
— Я с удовольствием посижу секундочку у огня, если можно. Я могу лишь надеяться, что с колесом ничего серьезного.
Цыган отдал какое-то приказание на языке, которого Сабина не могла понять, и двое или трое мужчин тут же побежали по направлению к карете. Немного застенчиво Сабина обошла вокруг костра и присела на импровизированный диван из листьев папоротника и деревьев, на который указывал ее собеседник. Сверху на него была наброшена шкура медведя. Не успела она сесть, как цыган преподнес ей стакан вина.
Сабина покачала головой:
— Нет, благодарю вас.
— Выпейте, мадемуазель, — настаивал, он. — Вино снимет дорожную усталость.
Сабина решила, что отказываться значило бы проявить неблагодарность, и, взяв бокал, отпила маленький глоток. У вина оказался мягкий, вкусный запах. Девушка мгновенно согрелась и почувствовала себя чуть увереннее.
Только сейчас, сидя у костра, она вдруг вспомнила, что была с непокрытой головой, и, поднеся руку к волосам, попыталась пригладить непослушные и растрепанные локоны.
— Не волнуйтесь, ваши волосы прекрасны, — тихо проговорил цыган.
Сабина взглянула на него, широко раскрыв глаза и едва веря в то, что верно расслышала его слова. Но, увидев выражение его лица, она робко потупилась, не в силах выдержать столь пристального взгляда. Никогда раньше не видела она подобного выражения в глазах мужчины. Такое неприкрытое, откровенное восхищение заставило неуверенность вернуться к ней.
Ее щеки налились румянцем. Смотреть на нее подобным образом — просто вопиющая наглость со стороны цыгана, какой бы ни была его национальность! Сабина не поднимала глаз — она и так чувствовала его взгляд на своих светло-золотых волосах, которые унаследовала от матери. Вдоволь налюбовавшись волосами, цыган принялся рассматривать ее лицо.
У нее были мелкие, тонкие черты, это Сабина знала. Правда, ее щеки часто бывали слишком бледны, и она считала, что выглядит слишком худой и слишком хрупкой для настоящей красавицы. Как часто ей хотелось быть высокой, как отец, и полной и румяной, как Гарриет, которой, казалось, все и всегда восхищались, стоило ей пойти на вечеринку, и которая никогда не испытывала недостатка в партнерах, если дело касалось танцев.
«Никто не замечает меня!» — часто говорила Сабина.
Но вот Артур заметил ее, и как она была ему за это благодарна! И все же Артур никогда не смотрел на нее так, как смотрел этот цыган — слегка прищурив глаза и тем не менее видя и запечатлевая в памяти все до мельчайших подробностей. Невольно ее рука потянулась к груди.
Именно из-за того, что она чувствовала себя такой смущенной, она и принялась говорить.
— Мне необходимо добраться до Монте-Карло сегодня, — сказала она. — К несчастью, в Ницце я опоздала на последний поезд, так что я была вынуждена нанять дилижанс.
— Но почему же, мадемуазель, вы приехали дорогой Гранд-Корниш? — спросил цыган.
— В Ницце мне сказали, что на дороге Корниш-Инферьор произошел обвал.
— А-а. Это все объясняет! — воскликнул он. — Но этот путь очень опасен ночью, если, конечно, у вас нет опытного кучера и хороших лошадей.
Сабина улыбнулась:
— Боюсь, никто не сможет назвать лошадей, на которых я путешествую, хорошими. Они выглядят так, словно их плохо кормят, и, по всей вероятности, с ними, беднягами, плохо обращаются.
— Тогда жестоко отправлять их в такой долгий путь, а? — с намеком спросил цыган.
— Я согласна, но как иначе я могла поступить? — сказала Сабина.
— Вы могли бы остаться в Ницце на ночь, а утром сесть на поезд.
— Но не могу же я оставаться в гостинице одна! — воскликнула Сабина.
— И все же разве вы путешествуете сейчас не одна? — заметил ее собеседник, и ей стало неловко из-за того, что ей приходится объяснять столь очевидное нарушение условностей этому смуглому незнакомцу.
— Да, я одна, — ответила она. — Но это только потому, что с моей провожатой, дамой, которая
сопровождала меня в Монте-Карло, произошел несчастный случай. Она сломала ногу, сходя с поезда в Ницце. Поэтому я и еду так поздно.
— Понимаю. Это все объясняет. Мне всегда казалось, что быть ночью одной очень несвойственно молодым женщинам, а англичанками в особенности. Это может быть опасно.