Я корчился под плащом, сжимаясь в плотный комок, и внутри у меня что-то съеживалось и умирало. Хотелось стать как можно незаметнее, а еще лучше — исчезнуть совсем, чтобы ничего не осталось. Рядом метался Фиделин, крича: «Гады! Подлюги! Чем опоили господина, сволочи?»
К Даугтеру подъезжали шагом. Лил дождь. Я лежал на мокрой гриве коня, стиснув зубы, чтобы не взвыть. Мои провожатые многозначительно переглядывались. Фиделин причитал. Стены, думал я, единственное мое спасение сейчас, добротные каменные стены. Комната, где можно запереться, и никаких окон. Разве что с видом на внутренний двор.
В этих местах начинались непроходимые топи, тянувшиеся до самого горизонта и, как говорят, до самого побережья. Крепость стояла на пригорке, широким мысом вдававшемся в болото. Сквозь дождь я разглядел две темные приземистые башни со щербатыми бойницами, потрескавшуюся стену и заплесневелые щелястые ворота.
В крепости имелся гарнизон — десятка два необученных, обалдевших от безделья деревенских парней, а также пожилой алкоголик комендант, ссыльный граф, в прошлом, очевидно, изрядный вольнодумец. Посланник сунул ему под нос какую-то бумагу с королевской печатью и на другое утро увез его с собой.
— Вы вот что, молодой человек, — сказал мне граф на прощанье, — постарайтесь не задерживаться здесь. Вы понимаете, о чем я… Иначе отсюда одна дорога. — Он покосился в сторону конвоя. — Нельзя ломаться под ударами судьбы. Действуйте, и да поможет вам Бог.
Бог, впрочем, не спешил с помощью. Через какое-то время я научился смотреть на Равнину из окна, но о том, чтобы выйти за крепостные стены, нечего было и думать.
Довольно простая и элегантная получилась мышеловка. Здесь, в Даугтере, меня мог взять голыми руками всякий, кто не сумел этого сделать раньше. Даже кто-нибудь из моих бывших друзей. Новостей я, разумеется, не получал и начисто утратил представление о том, кто мне теперь друг, а кто враг.
Оставшееся в моем распоряжении воинство было сонным и невозмутимым. Лохматые парни целыми днями играли в кости, вяло переругивались, и ничто не могло омрачить безмятежную зелень их глаз. Когда я потребовал показать оружие, мне было предъявлено несколько тесаков, намертво приржавевших к ножнам, и три зазубренных бандитских ножа. Выяснилось, что больше всего здесь уважают кулачный бой и о воинском искусстве не имеют понятия вовсе.
Анч и Хач, рослые близнецы, немного развеселили меня, показав, как умеют сражаться на ухватах. Я объявил, что намерен сделать из них всех настоящих воинов и, пока они таковыми не станут, не будет у них свободного времени даже на то, чтобы поковырять в носу.
С крепостью было сложнее. Сляпали ее в незапамятные времена какие-то безрукие недоумки, и теперь она разрушалась на глазах. Деревянные лестницы угрожающе шатались, из стен сами собой вываливались кирпичи. Крыша давно и безнадежно протекала. Во всем Даугтере для жилья были пригодны всего несколько комнат в нижнем этаже, а о боевой готовности крепости и говорить не приходилось. Ворота можно было выбить одним пинком. Все попытки поправить хоть что-нибудь заканчивались одинаково — на следующий день разрушений становилось еще больше. Крепость, похоже, твердо решила развалиться, невзирая ни на что. И я оставил ее в покое. У меня было двадцать солдат, я был готов дорого отдать свою жизнь, а драться можно было и на руинах.
Время шло, ненастная весна незаметно перешла в осень. С севера шли снеговые тучи, а на князя Дана, готового драться в одиночку против всего мира, никто не нападал. Ожидание доводило меня до исступления. «Может, это, ну… и не нужны вы им, господин?» — предположил Фиделин однажды. Я ответил, что сейчас, может, и не нужен, но рано или поздно непременно понадоблюсь. Понадобился же королю Йоруму тот несчастный граф. Тоже ведь, наверное, сидел, носа не высовывал. Кстати, не успел у него спросить, что же он сам не удрал отсюда, как советовал это сделать мне. Времени у него было предостаточно — лет десять, не меньше.
Дни тянулись, медленные, все как один пасмурные, и вскоре я потерял им счет. Даже времена года перестали существовать для меня. И не было уже ни ожидания, ни отчаяния, ни отваги. Все реже вспоминал я обо всем, что осталось там, за непреодолимой равниной, и только думал, как просто бы все было сейчас, если бы у Нэдльского леса не кинулся я наутек, а достойно сложил бы голову.
Предаваясь таким размышлениям, я почти потерял бдительность, так что шпион появился как раз вовремя. Вернул меня к реальности, так сказать. Там за это время могло произойти много всего. К примеру, король Йорум мог договориться с моими братцами. Братцы могли скушать друг друга (и, скорее всего, Алмир Руна, Алмир всегда был сильнее). Хотя Рун в этом случае заключил бы союз с лордом Гаргом, который всегда, неизвестно почему, поддерживает слабых. А это означало бы новую войну. К тому же существует еще и Рыжий, если его не уничтожил король или кто-нибудь из братьев.
Все предположения казались одинаково правдоподобными и никак не складывались в целостную картину. А юродивый странник был здесь вроде бы совсем ни при чем.
Стемнело, над равниной в клочьях облаков плавала луна. Фиделин принес огня и возился, растапливая камин.
— Это… — сказал он. — Луна вышла. Поди, потеплеет завтра. Давно пора. Весна уж.
— Весна, — хмыкнул я. — Шевелись, сейчас пойдешь со мной шпиона допрашивать.
Он сразу помрачнел и, помолчав, ответил:
— Я, это, конечно, не отказываюсь. Воля ваша. Да только…
— Разговоры? — удивился я, но Фиделин отважно продолжал:
— Только зря, наверное, все это. Дурачок он, видно ведь. Полоумный. Ничего вы не добьетесь, замучаете только зря. Грех на душу возьмете.
Он глядел исподлобья, и маленькие глазки сверкали благородным негодованием. Я захохотал.
— Это, думаете вы, вспомнили теперь о вас. Скачете. Орете. Оно хорошо, конечно, не то что, скажем, вчера — совсем от тоски помирали. Только, это, не трожьте божьего человека.
— Поди ко мне, — сказал я, отсмеявшись.
Фиделин угрюмо приблизился, зная, что сейчас будет. Несильно размахнувшись, я хлопнул его по горбу. Он, как обычно, молча рухнул на пол. Перешагнув через него, я направился к двери. На лестнице он догнал меня, сопя и отдуваясь.
— Это. Простите, — пробурчал он. Будто не знает, что, если бы я его не простил, не сопеть бы ему уже и не бурчать никогда.
Мы спустились вниз. Стражник долго возился с заржавленным замком. Наконец дверь завизжала, я сделал шаг и остановился.
У меня под ногами был начерчен какой-то странный узор. Гибкие линии, отсвечивавшие перламутром, сплетались и как будто двигались, вроде бы не на полу, а чуть-чуть над ним, и я почему-то вспомнил стрижей, вытанцовывающих в небе.
Бродяга, сидевший в углу камеры, поднял голову и улыбнулся.
— Я ждал вас, — сказал он. Будто мы пожаловали к нему на званый вечер. Тут я заметил, что от стены к стене наискосок проведена такая же перламутровая линия. Бродяга сидел возле нее как именинник.
— Это чертеж, — пояснил он. — Постараюсь рассказать все сначала. Я сам виноват, совершенно не умею держать себя в руках. Неудивительно, что вы ничего не поняли.
— Ты бы… это… встал, — сказал ему Фиделин. — Князь перед тобой все-таки. И это… помолчи, пока не спрашивают.
Бродяга осторожно поднялся, оберегая поврежденную руку, и они с Фиделином уставились на меня в ожидании дальнейшего. Я молчал. Мне не удавалось оторвать глаз от рисунка на полу. Там внутри каждой линии медленно тек холодный свет, и я никак не мог понять, почему так кажется. Я почти забыл, зачем пришел.
— Посмотри, что с рукой, — неожиданно для себя велел я Фиделину, продолжая созерцать чертеж.
— Вывих, — сообщил он немного погодя.
— Вправь и убирайся.
На прощанье он поглядел на меня умоляюще. Видимо, божий человек был ему на редкость симпатичен.
— По горбу? — спросил я, и Фиделина точно ветром сдуло.
Стараясь больше не смотреть на пол, на завораживающее перламутровое мерцание, я не спеша прошелся по камере и сказал: