Я, кажется, первый раз увидел слезы на глазах Пуни.
Когда соседка ушла, Пуни подозвал меня к себе и задал какой-то странный вопрос. Он спросил, знаю ли я, почему стал великим Александр Македонский. Я вспоминаю, что он один раз уже спрашивал меня об этом давно-давно и рассказывал какую-то историю… Стараюсь припомнить ее и вдруг понимаю, почему задает мне этот вопрос старый, благородный, немного сентиментальный человек по имени Диего Альварес Пуки.
Работая еще в книжном магазине, он нашел несколько строк у Плутарха. Они поразили его, и он написал новеллу, которую раз или два стеснительно читал в кругу близких друзей.
Александр Македонский бредил. Жизнь едва теплилась в нем. Тени скользили в покоях. День — ночь, день — ночь, день — ночь. Люди не спали. Сон смыкал веки, а страх размыкал их. Никто не осмеливался подходить близко к Великому вождю. Никто, кроме одного Молчаливого человека.
На четвертые сутки вождь, приподнял желтые веки:
— Где Филипп?
Ему никто не ответил.
Вождь приподнялся на локте и повторил вопрос. Теперь в нем звучали грозные ноты:
— Я спрашиваю: где мой врач?
И тогда вперед вышел Молчаливый человек. Он склонился и прошептал:
— Я не хотел говорить тебе об этом, повелитель, я не хотел растравлять твои раны. Твой друг спешит к тебе, но знай, он изменник, он подкуплен Дарием. Он подаст тебе не лекарство, а яд. У меня письмо от надежного человека.
— Подай письмо, — глухо приказал вождь, — и уходи. Уходите все.
Великий вождь остался один. Он думал горькую думу. Он не имеет права рисковать собой. Ему верят как богу и поклоняются как богу, судьба повелела ему стать вождем великой армии и повести ее далеко-далеко.
Может ли он рисковать собою? А что, если его друг предатель? Ведь Молчаливый человек не ошибается.
— Но как ты мог подумать об этом? Ты, которого считают прозорливым? — с презрением спросил тихий голос. — Ведь он твой друг, разве он не доказывал это всей жизнью, или хоть раз ты мог усомниться в нем? Или кто-нибудь знает его лучше, чем знаешь его ты? Не верь навету, не верь!
— Верь, верь, верь! — опасливо предупредил второй голос. — Помнишь, что было год назад, помниш-шь? Все славили твой знаменитый закон и твою мудрость, только он один молчал, молчал даже тогда, когда другим стало страшно за него. Ты сказал: «Подойди-ка, Филипп, или тебе не нравится мой закон? Ты один не сказал о нем ни слова, ты один не одобрил его. Что это значит?» А как он ответил? «Великий вождь, слушая речи, я подумал — похвала подозрительна там, где порицание недозволено. Я перестану уважать себя, если что-нибудь заставит меня говорить не то, что я думаю». Ты помнишь, — продолжал шептать второй голос, — как огорчили тебя эти слова? И ты хочеш-ш-шь, и ты хочеш-ш-шь доверить такому человеку жизнь. О-ду-май-ся!
— А кому ты можешь тогда верить? — спросил первый голос.
— Ты не должен верить никому, — перебил его второй голос. — Никому. Только себе! Только мне! Все обязаны верить тебе!
— Но если тебе изменит такой человек, такой друг, может быть, вообще не стоит жить на свете? Для чего тогда жить?
И вдруг он услышал:
— Прибыл врач!
— Пусть войдет!
У врача дрожали пальцы. Только отчего это волнение?
— Он опасается за твою жизнь, — говорил первый голос.
— Он знает, что идет на черное дело, — убеждал второй.
Врач неторопливо осматривал вождя. А вождь старался заглянуть ему в душу. Много мыслей сталкивалось в его утомленной болезнью голове.
Врач удалился и вскоре вошел с чашей:
— Ты должен выпить это, — сказал он.
У двери появился Молчаливый человек, делавший опасливые жесты. Вождь посмотрел на него. Посмотрел на Филиппа и поднес чашу к губам.
Отпил первый глоток, второй, третий, сказал врачу:
— Пока я допью до конца, ты успеешь прочитать вот это, — и протянул врачу письмо. — Только мы двое будем знать, где настоящая отрава.
Врач читал медленно-медленно. Закрыл лицо руками и беззвучно зарыдал. Он плакал, а вождь небольшими глотками допивал чашу.
— Только мы двое будем знать, где настоящая отрава.
Врач закрыл лицо руками и беззвучно зарыдал. Он плакал, а вождь небольшими глотками допивал чашу.
— Он плачет потому, что раскаивается в измене, — гремел второй голос. Этот голос разносился по залам и возвращался обратно не умолкая, не умолкая.