Не оглядываясь, они покинули библиотеку.
Коридор, сужаясь, как труба, уходил вдаль. Это был большой, это был богатый отель. Он строился из расчета не на двух жильцов. Он и сейчас внушал почтение своими размерами, и все же они, Колон и Хлынов, были его единственными жителями.
— Тсс…
Хлынов остановился.
Тишина.
Мертвая бешеная тишина.
Вдруг что-то звякнуло, вдруг что-то упало… Пискнула перепуганная крыса, вывалившись из-под полуоткрытой двери, зашелестели на сквозняке лохмотья облезающих обоев…
— Тсс…
Теперь Колон прижал палец к губам. Он остановился перед разбитой стеклянной дверью. Пол перед ним был засыпан кривыми и острыми, как листья фыи, осколками.
Этот запах…
Они переглянулись: свеча! Кто может жечь свечу в пустом отеле?
Преодолевая внезапную нерешительность, несколько боком, выставив вперед левое плечо, Хлынов шагнул в дверь.
Когда-то здесь был бар, сейчас это место напоминало место погрома.
— Тсс… — Хлынов остановился.
— Крысы… — шепнул Колон.
— Свеча… — возразил Хлынов.
Крысы не жгут свечей, крысы предпочитают грызть свечу, если уж она попала им в зубы. Хлынов вышел из квадрата освещенных сзади дверей и спросил по-французски:
— Есть тут кто?
Никто не ответил.
То же самое Хлынов спросил по-саумски.
Справа что-то щелкнуло, опрокинулось. Хлынов резко повернул голову и увидел человека.
Кресло под человеком было низкое, совсем черное, почти невидимое в потемках бара. В первый момент Хлынову показалось: человек в нелепой позе просто висит в воздухе, лишь потом он увидел — кресло.
— Кто вы?
Колон шумно дышал за плечом Хлынова.
Почти сразу они увидели второго человека.
Он, второй, лежал на пыльном полу в неловкой позе внезапно упавшего человека.
“Он пьян! — не поверил себе Хлынов. — Они оба пьяны!.. В Сауми? В наше время?..”
Но запах алкоголя не оставлял никаких сомнений.
“Если люди в Сауми объявляются хито — вредными элементами — только за то, что они взяли лишнюю горсть риса или накинули на плечи платок машинного производства, то как могли пить в отеле эти двое? По недосмотру солдат?.. И не они ли подбросили под дверь картонку с жирно перечеркнутым именем Кая?..”
Он повторил:
— Кто вы?
Человек в кресле медленно поднял голову. Круглое лицо с резко выпирающими скулами, расширенные зрачки — видел ли он их? Но человек выругался:
— Мерде!
— Вы француз? — спросил Хлынов.
Неизвестный не ответил. Пошарив рукой по полу, он извлек из-под кресла плоскую фляжку.
— Вы здорово рискуете, — заметил Хлынов. — Там, под креслом, может оказаться змея.
— Мерде! — это все, на что хватило неизвестного.
Хлынов прошел к окну. В полутьме он ударился бедром о край стойки. Деревянная рама разбухла, ее заело. Пришлось вышибать раму креслом.
На Хлынова дохнуло влажным горячим воздухом.
Рассеянный свет упал на пыльную, оцинкованную, захватанную руками стойку. Сдвинутые в угол, большей частью разбитые столики и кресла, битые и еще целые бутылки и фляги, сплющенный проржавевший магнитофон… Под догорающей свечой на стойке лежал автомат…
Как ни был слаб свет, Хлынов сразу узнал лежащего в кресле человека.
Круглое лицо с выпирающими скулами, четкие, будто прорисованные морщины, вызывающе высокий для саумца лоб, узкие щеки, вдруг вздрагивающие от нервной пляски сведенных судорогой мышц; в расширенных алкоголем зрачках остро, как солнечная пыль, мерцали и гасли желтоватые дикие искры; наконец, многим знакомая злая треугольная складка над переносицей.
Тавель Улам.
Преследователь. Драйвер. Упорный смертный.
Хлынов мельком глянул в окно.
Мир за окном не изменился. Дымил во дворе костерок, над костерком торчала деревянная рогулька с подвешенным котелком. Несколько ящиков из-под патронов, все та же цифра на них — 800. Солдаты с коричневыми повязками на рукавах. В отдалении, у ворот, маячили такие же фигурки.
Как брат другого попал в пустой отель, со всех сторон окруженный солдатами? Что значит эта картонка, подсунутая им под дверь? Почему Тавель Улам не нашел для развлечений другого, более удобного места?
— Пхэк! — негромко выругался Колон. — Они перепились. Я им завидую.
— Это Тавель, — кивнул он на спящего в кресле. — Он изменился. Я помню его другим.
Колон вдруг заторопился:
— Идем. Их развлечения — это их дело. Мы прилетели в Сауми ради другого. Слишком большая роскошь лететь так далеко, чтобы беседовать с алкоголиком.