Он замолчал.
В душном салоне стало тихо.
— Но, Джейк, — медленно произнес Хлынов, — Вы, кажется, смещаете акценты, Джейк. Вы, кажется, сами попались на удочку доктора Улама. Почему вы все время говорите — другой?
— Как же мне говорить? — нервно удивился Колон.
— Другой, да… Другой человек, да… Но ведь человек, Джейк!
3
Колон спал.
В салоне, невыносимо душном, пахло керосином и нагретым полистиролом. Болела голова. Хлынов непроизвольно глянул в иллюминатор.
Внизу блестел океан.
От вида мертвенно мерцающих пространств, совершенно пустынных, будто в мире и правда ничего больше не осталось, Хлынова бросило в озноб. Может быть, это и есть тот нулевой час, о котором говорил доктор Улам, та точка отсчета, с которой начинается совсем иная эпоха?
Вытянув ноги, он попытался расслабиться. Неслышно, как из сна, пред ним появилась стюардесса. Она профессионально улыбнулась:
— Чай? Кофе?
Хлынов покачал головой. Он не хотел пить. Его мучили десятки вопросов. Он готов был задать их кому угодно.
А почему нет?
Он поднял глаза на стюардессу. Почему не подумать над этими вопросами и ей? Почему, собственно, проблемой Кая должны заниматься только они?
Он кивнул стюардессе. Он передумал. Он выпьет чашку кофе. Но когда она пошла к кухне, он остановил ее.
Он не знал, как точнее сформулировать вопрос. Он мучительно искал слова. Он, наверное, отказался бы от вопроса, но перед ним вдруг встало лицо Кая, он явственно увидел его перед собой и это сразу все расставило по своим местам. Когда он, наконец, заговорил, стюардесса, испугавшаяся странного выражения его глаз, перестала бояться.
Она внимательно выслушала очень правильные французские фразы Хлынова.
Да, конечно, мы все мечтаем, кивнула она. Почему нет? У нее, например, тоже есть мечта. Эта мечта, понятно, не такая серьезная, как у многих других людей, но это тоже мечта. Мсье желает знать, какая? Она стесняется, она не хочет говорить вслух, она боится все сглазить. Но, понятно, будь у нее выбор, как о том говорит месье, будь у нее шанс преуспеть в этом выборе, она бы уж постаралась не промахнуться…
Хлынов нахмурился.
Что, собственно, месье имеет в виду? Какой бы она хотела быть? Красивой? Умной? Талантливой? Необыкновенной? Честной?..
О, месье шутит! Она понимает. Ей тоже нравится иногда мечтать. Когда летишь над ночным лунным океаном, все кажется далеким, иногда кажется, никогда не доберешься до земли… Но она любит мечтать. Когда пассажиров мало, а, значит, мало и забот, мечта скрашивает время полета… Но месье, наверное, шутит. Если есть выбор, почему бы не пожелать быть сразу и красивой, и необыкновенной, и талантливой? И она, конечно, хотела бы быть счастливой, но при таланте и при достатке этого вполне можно достигнуть самостоятельно.
Хлынов прервал стюардессу. У Кая тоже был выбор. У него был богатый выбор. Он мог оставаться мудрым, он мог оставаться чистым, он мог, он мог, он мог, но он выбрал человечность… Хлынов никак не мог растолковать свой вопрос понятно. Не рассказывать же стюардессе о другом, это сразу вызовет массу побочных вопросов.
Он опять пояснил стюардессе: нет, речь идет об определенном выборе (перед ним отчетливо стояло лицо Кая в пятнах неровного загара), речь идет о том, что выбираешь сам (он никак не мог отвязаться от своих видений), ему, Хлынову, важно знать, какой бы она хотела быть вот прямо сейчас, здесь, когда они еще не добрались до земли — мудрой? человечной? необыкновенной? обаятельной? талантливой?..
Стюардесса поежилась. На нее будто дохнуло холодком. Она неуверенно, уже не по службе, улыбнулась Хлынову. Она, кажется, поняла месье. Но ее французский, она занималась на специальных курсах, тоже не очень четок. Она же японка. Но она хорошо зарабатывает на чартерных линиях. Если месье так хочет, если он на этом настаивает, она, конечно, ответит, какой бы ей хотелось быть…
И она сказала:
— Живой.
И улыбнулась.
Она ведь не знает, есть ли у месье дети? Она показала на пальцах: у нее двое. А на чартерных линиях неплохо платят.