Да, тут было над чем подумать! Но думать особенно было некогда — следовало действовать, и именно этого собравшиеся ждали от него.
Конечно, Мазоня не новичок и знал, как повелевать в этом мире. Но он знал и другое: как в зоне, так и здесь все начиналось с первого шага. Как шагнешь — так и откликнется! Или примут сразу, беспрекословно, или сомнение, гложущее, гнетущее, легко перерастет в недоверие и злобу, и тогда, брат, держись — не ставшие своими хуже чужих.
Мазоня остановился и в упор посмотрел на Кошеля.
— Порядок, охрану и все остальное берешь на себя.
С того слетела некоторая нагловатость, и он одобрительно взглянул на Мазоню.
— Пусть все знают, что у нас ничего не случилось, — чуть-чуть растягивая слова, решительно и резко сказал Мазоня. — И пусть в глупые головы их не приходит мысль, что мы стали слабее, чем были. Это надо кое-кому показать делом. И этим займешься ты, Федор!
Глаза Мазони, узкие, пронзительные и прощупывающие, говорили о сильной воле и даже о хитрости и изворотливости. Он быстро сел и, положив на стол узловатую и сухую руку, басовито продолжал:
— Ты, Якуб, останешься со мной. Ты у нас юрист, тебе и карты в руки. У меня есть занимательнейшее дело. — Мазоня тихо усмехнулся и, проводив всех до дверей, молча, задерживая ладони, пожал всем руки.
Теперь он уверен, что сделал то, что надо было в этих условиях сделать — именно этого ждали от него лидеры: своими распоряжениями он как бы подтвердил свое исключительное положение, положение преемника. Большего им было, пожалуй, и не надо: в остальном они разбирались не хуже Мазони, ведь тоже воробьи стреляные!
Кроме Якуба остался Зыбуля. К новому хозяину он перешел просто, как бы по наследству и, кажется, твердо определился в Мазоне.
Чуткий слух Зыбули уловил в Мазоне какую-то необъяснимую для него силу.
Город был страшно удивлен. За многие годы такого, пожалуй, не приключалось. Люди останавливались на улицах и, встречая столь необычную похоронную процессию, недоуменно пожимали плечами.
— Кого это хоронят-то? Начальство?
— Да нет, начальство вроде в здравии.
— Кого же?
— Мафиози…
Похоронная процессия растянулась на всю улицу. За открытым катафалком, покрытым малинового цвета покрывалом, шли два внушительных, в униформе оркестра, попеременно и торжественно издавая звуки бетховенской музыки.
Длинной веренице блестящих легковых машин, казалось, не было конца, к тому же среди обычных, приевшихся «москвичей» и «жигулей» преобладали заграничные БМВ, «форды», «вольво», «тойоты» и даже «линкольн», словно в городе шел парад иномарок.
В машинах немало было молодых изящных людей в дорогих черных костюмах, что привозят из-за бугра, с галстуками «бабочка», будто это были известные актеры, приехавшие на гастроли. Но это не были актеры, это были друзья и недруги Хозяина, которого провожали в последний путь. Так уж было заведено по неписаным, но строгим законам — в последний путь провожали все: и те, кто убил, и те, кто был верным и надежным другом. Ибо последний путь — это конец старым обидам и разногласиям, омытым кровью сильных и властных людей.
Мазоня, с серым болезненным лицом ждал на кладбище: стоял среди близких, но в стороне и, подавленный горем, исподлобья наблюдал за похоронной процедурой. Распоряжались и говорили речи совершенно незнакомые ему люди. И то, что кругом были эти чужие лица, действовало на него угнетающе. Как никогда, на душе было больно. С трудом, пересиливая себя, он подошел к могиле, чтобы бросить горсть земли, на глаза навертывались едва сдерживаемые слезы. Быстро отойдя от могилы, дрожащим голосом сказал Якубу:
— Я жду Федора.
Он вышел из блестящей, расфранченной толпы и медленно, задевая ногами за землю, пошел по кладбищенской тропке к выходу. За оградой, с другой стороны кладбища, его ждала «тойота» — подарок Хозяина. Постоял с минутку в раздумье и со словами: «Да, все мы там будем!» — порывисто сел в машину и включил зажигание. Чтобы как-то успокоить себя, он прибавлял скорость, и машина лихо несла его по городу в странную и новую для него неизвестность…
4
Отец Альберта — «вор в законе». И родился он в тюряге, в женском отделении колонии строгого режима, где матери предстояло отмотать еще минимум четыре года.