– Моему брату всего четырнадцать.
– Понятно. А у меня вот нет братьев, только сестра. Она славная, но очень уж непоседливая. Ее зовут Аурелия.
– Стало быть, Марьотто и Аурелия?
– Ромео и Аурелия, если на то пошло. Имена для нас выбрала наша мать – по крайней мере, так говорит отец. Я-то матери совсем не помню. Она хотела, чтобы меня крестили Ромео, а отец хотел назвать меня в честь деда. И вот результат – двойное имя, Ромео Марьотто. Имей в виду: называть меня Ромео опасно для жизни. – Монтекки покончил со шнуровкой и поднялся. – Ну что, готов войти в логово льва?
«Уж лучше бы это и был лев».
– Как мы объясним опоздание?
Марьотто хлопнул Пьетро по плечу, и они вместе пошли к большой зале.
– Вдохни поглубже и постарайся отнестись ко всему философски.
Перед самой дверью Пьетро невольно остановился. Стену украшали пять фресок; каждая изображала всадника, держащего в руках знамя с лестницей о пяти ступенях. Хотя все пятеро всадников были похожи друг на друга, как родные, Пьетро без труда узнал нынешнего правителя Вероны.
– Да, это он, – подтвердил Марьотто.
Пьетро глаз не мог отвести от фрески. Тот, кто не видел Кангранде, пожалуй, решил бы, что живописец польстил своей модели. Правитель Вероны восседал на боевом коне, в одной руке держал жезл, в другой – меч, на ветру развевалась грива каштановых волос. Поистине он был великолепен. Прекрасное лицо выражало яростный восторг. Над головой Кангранде, рядом со знаменем, изображавшим лестницу, красовалось знамя с его собственной символикой – борзой пес на лазурном фоне. От себя художник добавил несколько темных пятен, разумея под ними кровь, запятнавшую знамя в бою, из которого Кангранде вышел победителем.
Но Пьетро привлекла манера исполнения фрески.
– Какая прекрасная работа, – произнес он.
– Отличная, – подхватил Монтекки и, приглядевшись, добавил: – У жеребца шея изогнута под правильным углом, грива подстрижена как надо… Ой! Извини. Просто мой отец разводит лошадей. Художника зовут Джотто ди Бондоне.
Внезапно Пьетро расхохотался, немало смутив Марьотто.
– Ты что, слыхал о нем, Пьетро?
– Бери выше – я с ним знаком. Он друг моего отца. В каком-то смысле. Мы часто у него бывали, когда жили в Лукке. – Пьетро вовремя закрыл рот.
Видя, что приятель чего-то недоговаривает, заинтригованный Марьотто принялся его тормошить:
– Ну? Так что ты хотел сказать?
Пьетро покачал головой.
– Ты когда-нибудь видел детей Джотто? Они прекрасно воспитаны, умны, деликатны. Но до чего же уродливы! Что девочки, что мальчики. Страшны как смертный грех. Однажды мы у них ужинали, и отец спросил, как человека, создающего столь прекрасные фрески, угораздило наделать столь безобразных детей.
– Прямо так и спросил? И что же Джотто?
– А Джотто и говорит: «Друг мой, все дело в том, что фрески я пишу при дневном свете».
Еле сдерживая смех, юноши прошли на лоджию.
Где-то около Торре ди Конфине одинокий всадник придержал коня перед трактиром. Всадник был молод и, судя по глазам, несколько не в себе. С коня летели хлопья пены. Юноша спешился. На его крик «Эй, хозяин! Свежую лошадь, да побыстрее!» явился мальчик-конюх с куском сыра. В тот же миг дверь открылась и на пороге возник трактирщик собственной персоной, весьма дородной и об одной руке. Конюх, разинув рот, смотрел на хозяина; тот, в свою очередь, наметанным глазом окидывал юношу и его коня.
– Этому лошадь не давать, – обернулся трактирщик к конюху. – Он свою загнал и мою загонит.
Юноша, тоже загнанный, стиснул собственное предплечье. Дождавшись, когда трактирщик удостоит его вниманием, он выдохнул свою весть и вывернул свой кошель.
При виде ли золота или от услышанного, но толстяк поменял отношение к гостю на прямо противоположное. Юноше поднесли кружку крепкого эля; конюх в это время поспешно седлал лучшую лошадь. Юноша дрожал крупной дрожью, казалось, он вот-вот разрыдается. Он не сомневался, что едва избежал смерти; не сомневался также и в том, что по его горячим следам уже мчится целая армия.
Через десять минут он летел по дороге, бурдюк был туг от вина, шпоры нещадно впивались в лошадиные бока. Трактирщик тем временем успел созвать соседей – вместе они решали, уйти или рискнуть остаться.
Солнечный свет заливал огромную лоджию, выходящую на восток. Ее полукруглую крышу поддерживали колонны. Залу и лоджию разделяли пышные занавеси; сейчас они были отдернуты, и юношам, стоящим на пороге залы, правитель Вероны и его благородные гости казались изображениями самих себя. На заднем плане великолепной картины поблескивала река Адидже.
Но конечно же, всякого, вошедшего в залу, поражал в первую очередь не вид Адидже, а сам Кангранде делла Скала – он всегда был центральной фигурой любой композиции. Каштановые волосы, высветленные итальянским солнцем, обрамляли мужественное лицо. В движениях чувствовалась огромная сила, причем он не растрачивал ее впустую – каждый жест был выверен и точен.
«Он мог бы с тем же успехом называться Ястребом», – подумал Пьетро, заметив, что в зале помимо людей присутствуют собаки и ловчие птицы.
Последних Кангранде разводил. Соколы и ястребы свободно сидели на деревянных столбах, хранивших отпечатки их когтей. На птицах были клобучки, однако гости, пытавшиеся кормить птиц мясом из рук, все равно немало рисковали собственными пальцами.
У ног Капитана разлеглись две овчарки. Огромные, узкомордые, они казались совершенно дикими зверями; но вот Кангранде вытянул руку – и овчарки превратились в безобидных щенят, старающихся привлечь внимание хозяина веселой игрой.
Одна собака явно чувствовала себя главной. Это был гибкий, жилистый зверь с характерной длинной узкой мордой и изогнутыми клыками. Кангранде кинул псу подачку, и тот поймал лакомый кусок прямо на лету. Когда пес снова улегся у ног хозяина и принялся глодать кость, Пьетро разглядел, что на попонке у него вышиты серебром лестница и орел – знаки семейства делла Скала. Длинная шерсть на спине несколько свалялась под попонкой – признак, что пес был veltro, то есть из породы борзых. Слово veltro являлось синонимом к слову «полукровка». Кангранде носил кличку Il Veltro, дававшую его врагам пищу для острот.
По левую руку от Капитана, на почетном месте, сидел отец Пьетро. При рождении он получил имя Дуранте Алигьери ди Флоренца, однако теперь был известен цивилизованному миру как поэт Данте. Будучи на полторы головы ниже молодого правителя Вероны, Данте сильно проигрывал в сравнении с ним. Жесты его отличались порывистостью и какой-то незаконченностью, он страдал одышкой. Данте носил гонеллу – длинное одеяние, популярное в среде ученых, голову его скрывал остроконечный cappuccio. В одежде великий поэт отдавал предпочтение черному и алому цветам и выглядел почти зловеще. Пьетро унаследовал от отца большие глаза и римский профиль – орлиный нос, высокий лоб, тяжелую нижнюю челюсть и выдающуюся нижнюю губу. Только волосы у Данте были жесткие, черные и блестящие, а у Пьетро – мягкие, каштановые.
Не успели Марьотто и Пьетро появиться в дверном проеме, как к ним бросились слуги с чашами для мытья рук. Пьетро понял, почему их заставили надеть мягкие туфли: пол в палаццо был из чистого мрамора, выстилание тростником здесь не практиковали. Хозяин чрезвычайно заботился о том, чтобы в покои не попала грязь с улицы.
«Слуги, наверно, до смерти боятся собак», – подумал Пьетро.
Пока им помогали умыться, Марьотто шептал:
– Вон там, в темно-зеленом – Пассерино Бонаццолси, подеста Мантуи. Говорят, он лучший друг Кангранде, но кто знает, останутся ли они друзьями, если политический ветер сменит направление? Рядом с ним, в мехах, Гульермо да Кастельбарко Завяз-в-Грязи. Он недавно произведен в хранители оружия армии Кангранде, а это очень теплое местечко. Человек, который вертит в руках нож для хлеба, – Федериго делла Скала, дальний родственник. С виду застенчивый, но этим летом отличился при защите города. А за спиной Капитана – Николо да Лоццо. Кангранде зовет его просто Нико. Молод, чуть старше Кангранде, а уже второй человек в армии. В заместители Капитана его произвели за то, что он предал Падую, откуда сам родом, и перешел на сторону Вероны.