Потом Кира нежным котенком куталась в одеяло, молча наблюдая, как Глеб колдует у заиндевевшего белым дремучим лесом окна. Он дышал на стекло в разных местах и выводил на нем причудливые вензеля, то и дело, наклоняясь, чтобы в слабом свете ночника увидеть, соблюдена ли симметричность в узоре...
– Почему вы ничего не спрашиваете про маму? – возмутилась Неля и, не дожидаясь, сама начала рассказывать.
«Нет, скорее всего, не дочка. Единственная улика – нос, прямой и длинноватый, точно как мой. Но и у потомственного дворянина Трубецкого мог быть точно такой же прямой нос». Чернова вдруг охватила странная злоба на того Трубецкого – вспышка запоздалой ревности. «Подлец! Морально искалечил ребенка! Десять лет не хотел видеть родную дочь! А вдруг... Трубецкой тоже подозревал что-то? Догадывался, что Кира беременна не от него? Ох, уж эти женщины!..» – Чернов на миг проникся мужской солидарностью и даже сочувствием к тому неизвестному князю-циррознику. «Н-да, в общем, мы оба с ним остались с носом», – мысленно резюмировал, вслух же промолвил:
– Ты наверняка устала и хочешь спать, да?
За окнами уже стемнело. Весь день был наполнен такими впечатлениями, такой духотой, что теперь, после пива, по телу Глена потекла приятная истома. Захотелось принять душ, лечь, посмотреть телевизор.
Неля, тоже уставшая от перелета и впечатлений, умолкла, сладко потянулась, выгнувши по-кошачьи спину. Ее большие груди рельефно обозначились под легкой футболкой:
– Да, не мешало бы вздремнуть.
«Соски, похоже, маленькие, острые, – отметил Глен, вставая, чтобы убрать со стола. – Что же теперь мне делать? Терпеть? Или, как отец Сергий, отрубить себе палец?» Он подставил нож под струю горячей воды, стер мочалкой с лезвия присохшие крошки.
– Давайте, я вам помогу, – Неля стала рядом и как будто попыталась легонечко отодвинуть Чернова своими бедрами в шортах.
– Нет, спасибо, я сам. Видишь ли, я – закоренелый холостяк, покрытый ракушками привычек. А холостяки – самые безнадежные консерваторы.
– Не хотите – не надо, – сказала Неля, выходя из кухни.
«Обиделась, что ли?» Со злостью он еще раз тиранул мочалкой по ножу. «Девочка, похоже, с характером. Как и ее мамаша. Черт бы их всех побрал!»
Глава 4
Ночь. Монотонно урчит кондиционер. Сквозь окна льется в комнату тусклый свет.
Глен, с закинутыми за голову руками, лежит на диване в черных спортивных трусах. Худые ровные ноги вытянуты, ребра грудной клетки круто вздымаются, на месте живота – впадина. Свет слишком слаб, чтобы различить редкие волосы на груди Глена.
Его глаза открыты. Разговоры с московской гостьей, воспоминания нежданно растревожили, разбередили раны.
Он смотрит на свой портрет на стене, когда-то написанный Давидом. Черты лица на портрете из-за слабого света сейчас практически не видны.
Глен все же напрягает зрение – в портретной раме как будто происходит странное движение: голова там начинает медленно поворачиваться.
Напряженней гудит кондиционер. Легкий хруст раздается в его решетке, наверное, потоком внутрь затянуло муху или бабочку, и сейчас лопасти вентилятора переламывают ей крылья.
Лысая яйцеобразная голова высовывается из портрета. Вот уже видны белки глаз, нос с широкими ноздрями.
– Хулио, ты?
– Si, señor. (да, сеньор – исп.)
...Встречу с этим аргентинцем можно смело отнести к разряду роковых, во всяком случае, для Глена, который к тому времени мыкался в Нью-Йорке, менял комнаты в подвалах и на чердаках, бедствовал, перебивался с хлеба на воду, получая случайные заработки, рисовал портреты на улице, мыл посуду в буфете, штукатурил стены и разносил флайеры.
Правда, все свободное время отдавал живописи. С закрытыми глазами Глеб мог пройти по этажам Метрополитен музея в любой желанный зал. Только теперь, в оригиналах, он по-новому открывал для себя богатство палитры, мастерскую отделку каждой детали на холстах божественного Рафаэля, Рембрандта, Эль Греко.
Конечно, и в России он часто, насколько мог, бывал в Эрмитаже, а с переездом в Москву много ходил по залам Третьяковки и Пушкинского музея. Но тогда Глеб только становился на художественную стезю, искал и определялся в своих вкусах. Да и слишком много времени тогда уходило на болтовню об искусстве, на кабаки, на желание блеснуть перед приятелями-художниками. Теперь же, став в Нью-Йорке своего рода изгоем-одиночкой, горемыкой-иммигрантом, причем нелегальным, он был совершенно свободен, как потерянный пес. Соперничать ему было не с кем, поражать своими художествами было некого. Окружали его, в основном, грузчики и посудомойки.
Единственным маяком в море тоски и бедности оставался Давид. Иногда Глеб приносил ему свои наиболее удачные работы, и Давид-мэтр указывал на их достоинства и ошибки. Случалось, они вдвоем ходили в музеи. Давид всегда надолго останавливался в зале Итальянского Возрождения: «Надо же, насколько армянское Возрождение перекликается с итальянским! Жаль, что здесь нет ни одной миниатюры нашего великого Тороса Рослина!»
Рука Глеба потихоньку крепла, кисть работала уверенней. Он уже начал постигать прозрачную легкость светотени и красоту аскетичных линий. Рядом с Давидом Глеб чувствовал себя причастным к некоему высшему ордену, и тогда в его сердце звучала благодарность Богу.
Единственное, что порою омрачало, – это непомерная гордыня Давида. Давид парил в своих мирах, почти не интересуясь житейскими нуждами Глеба. Стоило Глебу начать жаловаться на свои мытарства и бедность, как лицо Давида приобретало отрешенное выражение, слушал он в пол-уха, произнося свое тягуче-распевное «а-а...» Давид порой казался Глебу бесчувственным аскетом, напрочь забывшим о своих земных собратьях и дерзающим разговаривать лишь с небожителями.
Все так бы и продолжалось, если бы вдруг...
– Си, синьор.
В его жизни появился Хулио.
Назвать Хулио уродом было бы полной неправдой. Но и к писаным красавцам его тоже нельзя было отнести: остриженная наголо яйцевидная голова, большие с крупными белками глаза, чувственные губы, постоянно кривящиеся в лукавых, ироничных улыбках. Коренаст, ростом чуть ниже среднего. Словом, ничем не был примечателен синьор Хулио, даже именем своим, звучащим для русского уха несколько двусмысленно. Если бы не... ШАРМ. Можно ли смотреть на субтропическое солнце летом без защитных очков, когда оно в зените? И если продолжить аналогию с солнцем, то шарм уподоблял Хулио солнцу – прекрасному всегда, в любое время дня и года, и даже во время солнечных затмений...
ххх
С Глебом они познакомились случайно, в одном супермаркете Манхэттена, где в холле на первом этаже были выставлены две огромные бронзовые скульптуры Адама и Евы, стоимостью в миллион долларов каждая. Адам и Ева были похожи на двух бегемотов, стоящих на задних лапах. Никто из входящей в супермаркет публики покупать их, похоже, не собирался. Зато все с удовольствием фотографировались на их фоне: мужчины – у массивной задницы праматери Евы, женщины – возле коротенького, торчащего карандашиком, члена праотца Адама, причем за член с жадностью норовили ухватиться нежные ручки сразу всех желающих.
– Хотел бы я очутиться на месте этого Адама, – мечтательно промолвил Хулио.
Стоящий рядом Глеб оценил шутку:
– Вот это, я понимаю, творческий успех. Интересно, кто автор этого уродства?