Я подлез ему под бок, Брай подгреб ещё поближе, зная, что во сне всё равно откачусь на край. Наверное, секс избавляет от последствий неудачной психотехники, меня отпустило, в висках тоненько лопались пузырьки, ныли освобождённые от напряжения мышцы, только веки склеивались.
– Теоретик долбаный… спим!
****
Солнечный шторм швыряет о переборки, ледяные струи лупят по телу, стынут руки на рычагах – мы падаем, светлые боги, падаем! Тошнота подпирает язык, распухший, шершавый, воды перед смертью не глотнёшь… жжёт лицо, надо опустить щитки, но от холода не скрыться, он повсюду, обнимает, давит и рвёт.
– Радек! – Окно нараспашку, осатанелый сквозняк мечется от стены до стены, постель промёрзла, точно на снегу лежишь. И Брай трясет меня, выдирает из глупого, чужого сна: – Да вставай ты! Там это… вроде твой отец прикатил. Такой, ну… на военного похож.
Руки онемели до кистей, торчащая из-под покрывала задница, кажется, покрылась коркой льда, головы не поднять, и ещё Брай над ухом верещит. Чёртовы сарассанские продувки, жить не могут без мороза!
– Закрой окно… Брай, будь человеком, – я закутался в покрывало, зажмурился, прикрыл больной затылок подушкой, и тут же холодный поток ошпарил вновь, – дай поспать.
– Твой отец приехал, дурик! – Брай выпутал меня из спасительного тепла, усадил на постели, кинул комок тряпок. – Одевайся. Я с ним говорить не пойду.
Голос сиплый, дребезжащий, Брай не из пугливых, но Игер кого угодно в дрожь вгонит. Отец приехал… да-да, уже бегу, папа!
– Скажи ему, чтоб убрался.
После вчерашнего встречаться с папашами – всё равно что клизму делать. Да и с чем Игер пожаловал? Заявить, какое ничтожество ему досталось в сыновья? Вызнать про «Сою без границ»? Я свалился ничком, замычал бессильно. Выйти бы на площадку, сунуть в гладкую рожу Игера нагруженную деньгами карточку, пусть бы он врубился – я богат, сам справился, без вас, подлюг, и проваливайте! Или пусть бы они полюбовались на меня в выпуске информслужб: владельца доходной корпорации, с домом в пригороде, спонсора любовника-режиссера мультиков… вот ведь бред, светлые боги.
– Я предупредил, что ты спишь, а он… в общем, велел: быстро – или он тебя в трусах вытащит, – Брай пихнул меня под ребра. – Трусы-то твои вон, на полу валяются. Лучше не напрашиваться.
Встану и разберусь с ними до конца. Я кое-как соскрёбся с койки, втиснулся в штаны, набросил куртку, в санблоке торопливо плеснул водой в лицо, пару раз вздохнул глубоко, ощущая ползущую по телу изморозь. Холод собрался в груди сосредоточенным, тугим комком – главное, попусту не растратить. И не представлять, что будет, если я пошлю папаш туда, куда заслужили.
На межуровневой площадке ветер свистел, как в сказке про великана, давным-давно занятная вещица попалась мне в сети. Домергианская байка для малышей, прославляющая божественных предков белой расы, несущих людям свет и благодать. У великана украли жену, посадили на корабль, плывущий по морю, не верни он беглянку, началась бы война. Великан встал на берегу, поднатужился и дунул – корабли снесло на луну, даже волны отступили, обнажив дно. Неверная жена утонула вместе со всеми, прямо как я сейчас. Тону в слепящем ветре, в прозрачно-сизых облаках, в своих страхах. Это они меня наградили, паршивые гады, не избавишься.
Правильно я их хором обругал – где Игер, там и Сид, и наоборот. Сидят рядышком на парапете стоянки каров, болтают, точно на приём явились, точно не случилось ничего вчера и они меня вновь не предали. Надо переключить внимание, иначе психотехника полетит к чертям, а я растекусь истеричным помётом.
Снеговые макушки Тибета плывут в облаках, солнечные лучи расчерчивают город, отскакивают от зеркальной чистоты гор и возвращаются обратно, к белым кубам домов. Наш двести восемнадцатый уровень по утрам – вылитая дорога в небеса, хоть картины пиши. Я шёл к моим отцам, считал удары сердца, стараясь дышать в такт, и воображал, что иду… ну, к тому великану, к светлым прародителям нашей расы, пусть я никогда не узнаю о них, не прочту тайных легенд Домерге, и никто не сажал меня на колени, чтобы рассказать сказку. Не узнаю много чего, не задам вопросов, от которых у меня череп трещит, не пойму, кто из папаш таскал ребёнка в утробе девять месяцев, а потом сдал в интернат, кто из них падал в планетарном кораблике, цеплялся задубевшими пальцами за рычаги и звал владык света на помощь. Сон, наяву пережитый кем-то из близких, с уникалами случается, но я нелепая, незавершённая заготовка и никогда не стану собой.
Соседи, конечно, впечатлились. Тётка с выводком плосколицых детишек, разгружавшая покупки из кара, так засмотрелась, даже пакет уронила. Ветер поволок упаковку по лужам, тётка потрусила подбирать, а ребятёнки собрались поодаль, раскрыли рты. Оператор стоянки потёр африканские вывороченные ноздри, покосился в сторону папаш, будто прикидывал, не вызвать ли стражу. Привычная штука, на меня тоже пялятся, сторонятся в лифтах, обходят на лестницах, а служащий муниципалитета, надзирающий на уровне за порядком, постоянно спрашивает, заполнил ли я миграционный допуск.
Папаши непрошибаемо щурились, чхали они на любопытство, и на пробирающий до костей сквозняк, и на отпрыска, растрёпанного, точно сваливший из ночлежки доходяга. Сид, затянутый в офисный костюм, – чёрный воротник-стойка под горло, на груди линком, оправленный в какую-то драгоценную, отсвечивающую рубином хреновину, – выразительно глянул на готовый к старту кар. Накинул на голову капюшон, пряча от ветра уложенные волосы. Игер упёр ладони в колени, наклонился, под плотными штанами заметно, как нетерпеливо вздуваются мускулы. Тёмные линзы не сотворят из уникала человека, но, когда нет безумной синевы, смотреть на него не так жутко. Я давно смирился со сходством, с их отказом его признать, но опять попался, споткнулся на ходу, идиот кромешный. Даже этими, едва ли всегда осмысленными, попытками замаскироваться мы одинаковы. Сид стрижется коротко, перекрашивает пламенное золото в тусклый песчаник; подражая стильным метисам, оставляет иголки из волос, клином сходящиеся на лбу, чтобы сгладить горбинку – у цветных таких носов не бывает. Я украл у него причёску и радовался, точно сам изобрёл. Игер подсказал мне, что придумать с глазами, чтобы люди не шарахались; хорошие линзы, которые можно носить постоянно, мне не по карману, и я надеваю дешёвую пакость, от нее чешутся веки…
– Долго ты здесь живёшь? – Сид скривился на мой голый живот, заляпанную чем-то куртку. Ясно, они делят «безграничную сою», Игер примчался вытрясать подробности первым, а Сид повис у него на хвосте и пытается всех запутать. – Что это за дыра?
– Тебя выгнали из колледжа? – Игер спрыгнул с парапета, прошёлся перед нами, как премированный хищник в геопарке. – Я же спрашивал, когда подвозил: почему не в учебные корпуса? Радек, ты иногда проветриваешь извилины, а? На такой высоте нельзя жить постоянно. Земляне помешались на экономичности, но ты-то должен соображать.
– Мне тут нормально, – от обалдения концентрация необратимо сыпалась, и я стиснул кулаки, – и вообще… вам-то чего? Живу, где хочу. Слушайте-ка, дорогие папы!..
Сам я себя слышать перестал, и дыхание пресеклось, будто ножницами перерезали. Сейчас скажу им, и всё. Всё.
– Вам же срать на меня было, так? – я поперхнулся холодным пузырем, глотка заиндевела. – Ну и срите дальше! Обжимайтесь, сколько влезет, а ко мне не приближайтесь. Я вам никто, и вы мне не нужны!