– Договор на ребёнка, – слово выскочило непринужденно и буднично, – на содержание и оплату… в конце. Через девять месяцев.
– Девять с половиной, – Яладжа присел на подлокотник, наклонился, обдавая запахом вина и мускусной испарины. – Как ты представляешь подобную официальную сделку здесь, на Земле? В законах низших нет и понятия мужской беременности.
– Ты всё это заварил, ты и представляй! – такой ерундой меня не сбить. В законах всегда есть лазейки – важная заповедь моих папаш. – Буди своего юриста… Кстати, почему с половиной?
– У тебя будет возможность ознакомиться с выкладками генетиков и вирологов, – Яладжа резко развел колени – ему тоже не терпелось. – Брун имеет общий колониальный допуск юриста в здешнем захолустье и на Эпигоне. Она завизирует договор, останется подключиться к реестру гражданских сделок. Медкарту принёс?
Брун? Аа, жена неизвестной породы. Изморозь в горле мешала говорить, я мотнул головой, соглашаясь, и Яладжа, убрав мою грязную куртку, взял со стола линком.
Кошачья женщина вошла в салон так естественно, что я окончательно перестал зацикливаться на странностях семейных отношений Джада Яладжи. У уникалов вообще невообразимые семейки, пора б уяснить. Брун переоделась в красную полупрозрачную кисею, высоко зачесала волосы, прикрыла тонкой сеткой лицо, спрятав под ней воспалённый блеск зрачков. И составляя документ, улыбалась затаённо, словно происходящее ей нравилось. Её руки с длинными ногтями препарировали типовой файл, убирая и добавляя пункты, Яладжа потягивал вино, а я ловил ноздрями исходящий от гранитного запах. Хмельной осадок утрики ни с чем не спутаешь, как же я раньше не чувствовал?.. Каждая жилка во мне дрожала, просила, умоляла, настаивала, отменная выпивка не лезла в рот, и Брун огорчённо поднимала брови. Она принесла мне бокал – на подносе, вместе с палевой сорочкой и хлебом, прикрытым ломтиками коровьего мяса. Видит брюхатый Фрей, утром я бы сожрал целый склад эдакого деликатеса, но сейчас мне нужно другое топливо.
Потом Яладжа повёл меня в санблок, такой же допотопный, как и весь домишко: пластиковые занавеси над нешироким корытом, душ, ввинченный в стену. Я разделся, задёрнул шторку, поставил регулятор на максимум. Струи отскакивали от кожи, а Брун чётко и внятно зачитывала договор, перекрывая шум воды. То, что должно случиться со мной, именовалось «услугой со сроком исполнения», и срок установили щедрый – земной год, хватит оправиться от… этого дерьма. Джад и его тётка обязались «удовлетворять запрос на жильё, питание, одежду, транспорт, медицинскую помощь и прочие базовые потребности организма Айторе Радека» и по окончанию контракта выплатить вознаграждение в пятьдесят тысяч йю. Брун останавливалась, давая мне переварить прочитанное, я поддакивал, вода хлестала на пол, а «базовые потребности» оттопыривались до пупка. Скопировав отпечаток моего пальца, женщина испарилась, Яладжа остался, торопливо намыливаясь, я слышал его дыхание за занавесью. И, отдёрнув пластик, вывалился прямо на гранитного, мокрый и заряженный до звона, а он стоял как скала, оправдывая клановое имя.
Сорочка с двумя вырезами – зачем, спрашивается? Зачем одеваться, если… Яладжа напялил на меня сковывающую пакость, толкнул на диван в салоне, отошел в затенённую глубь квартиры, зашуршал чем-то; я вывернул шею, но ничего не разобрал. Радужные пятна вертелись перед глазами, точно в коттедже на морском берегу, когда по нам стреляли наёмники посла. Яладжа вернулся неспешно, поставил на край необъятного дивана плоскую коробку и, ухватившись за края своего балахона, потянул ткань вверх. Вот это правильно! Я подскочил, как укушенный, обеими ладонями стиснул выемки над мускулами бёдер, сунулся лицом к паху. Большой, ровный член торчал перед моими губами, толстую головку нестерпимо хотелось лизнуть.
Яладжа с горловым смешком пихнул меня обратно на диван: «Не всё сразу, ювенус». Лег позади, придвинув коробку, и прижался вдруг, горячий, рассыпающий искры своей белизны, и только яйца и ствол напитались кровью, потемнели. Он задрал на мне сорочку, тёрся голой кожей там, где ныло вечной неудовлетворенностью, а я крутился, подлаживаясь, пока Яладжа не уложил меня на бок. Похлопал по выставленной заднице, коснулся дырки – звездануло в висках, челюсть свело. Я же кончу, как только он вставит, если выдержу, конечно, этого жеребца… из коробки Яладжа выудил длинную штуковину толщиной в указательный палец. Провёл ею по пояснице, показывая мне, что к чему – штуковина была мягкой, войдёт, как влитая. Громкий гогот – не истерика. Джад Яладжа просёк, что ему попался нетронутый, и рвется в первопроходцы домергианским способом. Богатый у них арсенал, на Земле таких штук не водится.
Он переждал хохот, обнял меня поперёк груди, чтобы не дёрнулся, всунул потёкший от моего тепла наконечник – плотно, скользко, спазм накатывает, и уже не остановить. Вот почему штука такая увесистая, взад-вперёд, и меня сносит, жгуче колотится внутри и стоит так, как никогда прежде.
– В клане… Гранита… принято?
Зубы стискивались непроизвольно, в такт толчкам. Я и обкончался, похоже, там, где тычет будто слепленная из воска штука. Положить мне на что у них в клане принято, но позволишь крапиве разгуляться вовсю – и защитный кокон разобьется.
– Что?
Взад-вперёд – Яладжа дерет меня какой-то хреновиной, она тает в его пальцах, течёт вязким по ляжкам – взад-вперёд, я хочу в себя твёрже, больнее, сколько войдёт.
– Ну-у… заботливость со всяким.
– Ты не всякий. Ты выносишь моего ребёнка, – он всадил штуку до упора, придавил ладонью, и я заорал на всю замшелую комнатушку. Согнул ноги, открываясь, но Яладжа, гад, придержал. Влажный рот успокаивающе мазнул по спине.
Какого, к чертям, ребёнка? Я здесь из-за пятидесяти тысяч, оскорбленных моей удачей папаш и Брая, из-за секса, настоящего секса, наконец. Яладжа ласкал мне мошонку, нарочно не трогая член – ага, умная сволочь. Шептал на ухо: «Сейчас-сейчас-сейчас», а внизу немело, отшибая лишнюю чувствительность и последние крохи страха. Яладжа развернул меня ближе, оборвал губами жадное поскуливание, навалился, как плита. Насадил на себя, подхватив под колено, вдолбился разом, здоровенной своей головкой раздвигая хлюпающую смазкой задницу. И натягивал размашисто, не торопясь, а я тёрся яйцами о ворсистый диван, тыкался обслюнявленной мордой в локоть, на котором задрались волоски, дёргал край сорочки – и подчинялся. Купался в блаженной дребезжащей льдинками пустоте, вспыхивающем точками жара мареве – ничего не соображающий комок плоти.
Яладжа опрокинул меня на живот, навис сверху, кол его торчал во мне, саднил, взламывал. Я попробовал приподняться, в зад въехал разбухший таран, Яладжа надавил мне на плечи, вынуждая принять. Двинул бедрами, тяжело и тягуче, ладонь его шарила по взмокшим скулам, по трясущимся губам, сунулась между, и я прикусил – отчаянно, без рассуждений. Он дрогнул на мне и притих. Внутри щипало и жгло, пот скатывался с ресниц и высыхал тут же. Яладжа обмяк, не вынимая члена, гладил по бокам, по спине, и до меня дошло. Пока я валяюсь под гранитной тушей, семя делает своё дело, Яладжа не отпустит… сучья каменюка предупредил рывок, зажал ручищами: «Лежи! Ещё твоя порция».
Он выдал мне сполна – отдрочил получше, чем сам себя накачиваешь под одеялом, в общем, долго-то стараться и не пришлось. Побагровевшая натёртая головка мелькала в его пальцах, я хрипел, стискивая задницей теряющий упругость член, выпрашивая добавку.