Понятно, что псевдоним — это имя, которое человек сам себе выбирает, и тем интереснее узнать, что оно значит, потому что в этом заключен взгляд человека на самого себя. Дер Нистер в переводе с еврейского означает «тайно, незаметно делающий добро». Меня притянули слова «тайно, незаметно», потому что то, что осталось в памяти от двух мимолетных встреч с Нистером, ассоциируется с тишиной. Словно она жила в нем и он создавал ее вокруг себя. Лента памяти разворачивается так.
Лежу я клубком на том самом сундучке, на котором мой сын будет сидеть и задавать вопросы тете Лене лет через двадцать пять, ворочаюсь с боку на бок, не могу уснуть. Возле меня тетя Лена что-то воркует-убаюкивает… Нистера я вижу как темный силуэт, сидящий спиной к комнате. Перед ним зажженная настольная лампа: это всё освещение комнаты. Наверное, он читает. По комнате разлита тишина и покой.
И вдруг стук в дверь и входит странный человек. Странный потому, что нос у него вроде как перебит, или вмят у переносицы, и говорит он не то что громко, а несколько несоразмерно с тишиной этой комнаты, и хоть ростом невелик, а занимает почти всё пространство. Нистер подносит палец к губам:
— Ш-ш-ш, Соломон, — и кивает в мою сторону, — там спит девочка.
— Что это? Хранение нелегальных детей?!
Все рассмеялись, а я ничего не поняла. Теперь-то понимаю, что слово «нелегальный» было уже в контексте времени. Потом они шептались так тихо, что я вообще их голосов не слышала, только редкие слова странного гостя вылетали из тишины и гасли в воздухе. А потом все замолчали, а я уснула.
Утром тетя Лена спросила мимоходом, расставляя чашки, не помешал ли приход гостя, я сказала, что нет, не помешал, а тетя Лена, видно, чтобы объяснить что-то, говорит, что он актер… и после спектакля… актеры… не сразу остывают…
— Лучший в мире король Лир, — говорит Нистер. Говорит, как всегда, тихо, но так, что до сих пор помню: в слух впечатал. Я не знала, кто такой король Лир. Но что лучший в мире — легко поверила.
Сейчас перенесу себя на несколько десятилетий вперед, когда в старом советском фильме «Цирк» будет восстановлена сцена знаменитой колыбельной — сцена убаюкивания темнокожего мальчика разноязычной советской публикой. (Помните? «Многоуважаемый публикум СССР…».) В актере, что пел на идиш, я узнала того позднего гостя, что приходил тогда к Нистеру и Лене. Его звали Соломон Михоэлс.
Но вернемся в то время, когда тетя Лена собиралась нас поить чаем. Она посадила меня к столу, спиной к Нистеру, он оставался за своим крошечным дощатым столиком у окна, это было его рабочее место. В этой комнате все предметы уменьшенного размера. Я выпила чай и оглянулась: мне казалось, что в комнате никого нет, так бесшумно было его присутствие. А над глазами его нависли брови, словно ограждая его зрение от всего лишнего. Таким он остался в памяти и таким он запечатлен на гипсовом портрете-бюсте.
После того, как его арестовали, к Лене пришли и предупредили: если хотите жить — уберите бюст.
Она не убрала.
Когда убили Михоэлса, когда арестовали Нистера, его сына Иосифа («потенциального мстителя за отца»), поэта Маркиша и большую группу советских деятелей искусства, арестовали и убили… Рука не поворачивается писать… очередной кровавый бред… Когда система в очередной раз уничтожила очередной пласт культуры, когда закрыли Еврейский Драматический Театр, в котором работали Михоэлс и Зускин, и в котором тетя Лена была актрисой амплуа травести, когда она осталась без семьи, без работы, без средств к существованию, с клеймом жены врага, вот тогда…
Попробую представить себе, что было тогда, в то мертвое время, по тому, какой увидела ее, когда я была уже взрослой: крошечная женщина с глазами в пол-лица (невеселая травести), говорит мало, почти никогда о своей беде. Пенсия? Нет. Для этого надо идти к «ним», объясняться, писать бумаги. Нет. Называет того, кто устроил ее в артель, своим спасителем. В артели работала надомницей: набивала ватой туловища для кукол. В комнате стоит корзина с работой — зрелище жутковатое. Знает все новинки литературы и все московские спектакли. Абсолютно чужда светскости — предельно естественна и проста. Когда я пытаюсь представить себе, что такое хороший вкус в поведении — вспоминаю тетю Лену. Накрепко, как заговоренная, прикована к своей комнатушке — здесь был арестован Нистер, отсюда его увели ночью. Может, для нее уйти отсюда — значит что-то предать? Бог знает. Она никогда не говорит об этом. Даже когда голод, сырость и полумрак помещения ее одолели и она заболела туберкулезом, всё равно не ушла. Отказалась от госпитализации. Сидела на маленьком сундучке под бюстом Нистера, глотала какие-то таблетки, и, вроде, чего-то ждала. Хотя ждать было решительно нечего: Нистера уже давно не было в живых. Сын Иосиф уцелел, вернулся. Я думала — он немой, а он, этот огромный человек (в кого он такой?), просто перестал разговаривать.