Когда он возник на пороге, в моем мозгу неторопливо, но исправно всплыла его визитная карточка. Это был не Мишель. В комнату вошел пожилой человек в ливрее цвета темного граната, аккуратный до чопорности, но при том удивительно благожелательный. Звали его Ив Саблер, он был отцом Мишеля, моего камердинера, и нашим дворецким. К своим обязанностям он относился почти благоговейно, будто к священнодействию, к нашей семье — с неизменной верностью и заботой. Было в нем что-то от старой доброй наседки. Я даже невольно улыбнулся — если я и выгляжу сейчас удивленным, так только потому, что пришел не Мишель.
В руках Ив держал то, с чем обычно являлся по утрам его отпрыск — серебряные таз и кувшин с затейливой гравировкой, полотенце и жутковатую бритву.
— Доброе утро, мсье Поль, — сказал он мягко, несколько растягивая слова, и с превеликой осторожностью ставя таз на туалетный столик.
Поль? Да, так и есть — виконт Поль Бенедикт де Ла Рош-Шарди. Вот оно, мое имя, в прилично сокращенном варианте. Замечательно. Теперь я его знаю.
— Рад вас видеть, Ив, — ответствовал я вполне благоразумно.
— Сегодня за вами поухаживаю я. Мишель занят вашими гостями.
Так, так. Гостями… Уж не теми ли самыми, что участвовали в моем сне? Те же лица, но вряд ли с теми же самыми лицами. И то, что Мишель занят ими, не значит, что он занят ими по-настоящему. Скорее понадобился распорядитель, чтобы срочно обеспечить всем необходимым их собственных слуг. Срочно? Значит, мы и впрямь проснулись примерно одновременно? Что ж, увидим.
Ив развел мыльную пену и принялся ювелирно обмахивать мой подбородок острым блестящим предметом.
— Минутку… — пробормотал я, когда он отложил бритву. Я взял ее в руки, внимательно осмотрел, а затем, сам немного удивившись и удивив Ива, принялся избавляться от усов, придававших мне какой-то нагловатый вид. Не то, чтобы они вдруг стали меня сильно раздражать, просто заинтересовался, что же получится.
— Ну и ну, — мягко усмехаясь, проговорил Ив. — Это мадемуазель дю Ранталь вас надоумила?
— Нет, — мрачновато отозвался я, с неудовольствием глядя на свое отражение, которое теперь стало отчего-то напоминать автопортрет Ван-Дейка. И не удержался от черной самоиронии. — Меня надоумила совсем другая девушка.
Ив позволил себе укоризненный взгляд, прежде чем вернуться к своим обязанностям. А я вдруг вспомнил, кто такая мадемуазель дю Ранталь. Черт! Черт! Черт!!! Мне стало худо — она же моя невеста. А что я теперь чувствую? Осталось хоть что-то? Слава богу, Ив не подал вида, что заметил мое душевное состояние и не стал ни о чем спрашивать. Возможно, это несильно отличалось от того, как если бы я вчера вечером перебрал лишнего. Или провел бессонную ночь. Занимаясь чем?.. Стихосложением?.. А вот это со мной бывало, верно. Не так уж редко.
— Который час? — с трудом выдавил я, чтобы отвлечься от разыгравшейся в моей голове бури и удержаться в настоящем мгновении.
— Четверть восьмого. Завтрак будет подан в восемь, по приказу монсеньера графа.
— А, отец уже проснулся? — кажется, помогло, немного отвлекся.
— Да, я как раз освободился, когда вы позвонили.
Значит, действительно проснулись одновременно или почти одновременно.
Я рассеянно кивнул. Ив подал мне удобный изящный костюм из тонкого гранатово-красного, затканного серебром сукна с широкими разрезами, позволяющими легко переносить жару — день обещал быть теплым. Наконец, Ив удалился. За окном светило солнце, уже не такое жаркое, как в середине лета. Но, в конце концов, было все еще лето. Не февраль. Пусть скоро снова осень.
Я открыл вторую дверь, не ту, что вела в коридор, и увидел смежную комнату, более просторную и светлую. Два довольно широких окна выходили на мою любимую сторону света — на солнечный юго-запад. И славно, что солнце не будило меня по утрам. Должно быть, восходам я предпочитал закаты. Кроме этой двери, здесь тоже был еще один выход — в коридор. Стены были затянуты плотными тканями темно-золотистого оттенка с замысловатым узором, на полу лежал экзотический восточный ковер, софа и кресла резного дерева были обиты приглушенным темно-красным бархатом. На софе, вкось, опираясь на обитую бархатом ручку, лежала длинная рапира в легких ножнах, с эфесом, отделанным чернью и золотой насечкой, рядом, прислоненная к той же ручке с другой стороны, стояла на ковре гитара с пятью парами струн, маняще и мягко блестя темными лакированными боками.