Мать Христо вскоре ушла, в соседней комнате, нетрудно было догадаться, попискивала крохотная Иванка, и бабушка отправилась к внучке. Заглянул в комнату маленький Димитр, посмотрел на меня с мимолетным любопытством и тоже ушел к бабушке.
- Я хотел выразить вам...
- Не надо, - мягко остановила меня Венета. - Все понятно.
- Вот, собрался домой.
- Обратно в Россию?
- Да, к себе в деревню.
Мне трудно было обмениваться с ней общими фразами, а иных слов для выражения чувств не находилось. Мы простились, чтобы никогда уже больше не встретиться.
К третьей женщине и идти было не надо. С Йорданкой Добревой мы встречались и без того несколько раз на дню... и почти ни о чем не разговаривали. Она по-прежнему кормила меня обедами, по-прежнему подолгу сидела за вышивкой, по-прежнему молилась.
- Матушка, - обратился я к ней перед отъездом. - Я собрался в Россию.
- Добрый тебе путь, Павел, - спокойно отвечала Йорданка. - Здесь тебе все одно делать нечего, а там ты, может быть, еще найдешь свое счастье.
- Ах, матушка, - сказал я со вздохом. - Счастье мое находится по ту сторону Дуная.
- Или несчастье, если ты ее до сих пор любишь. Вряд ли тебе суждено ее видеть.
- Но я еще вернусь!
- Может быть, и так. Только вот Величка навряд ли вернется.
- А если уцелеет?
- Если уцелеет, думаю, уйдет в монастырь - молиться об убитых и казненных.
Йорданке нельзя было не верить. Слеза покатилась по ее щеке. Однаединственная слеза. Железная была женщина - и вдруг заплакала.
...И вот я вернулся в Россию.
Балашовку я нашел в совершенном запустении. Моя Анфиса Ивановна еще не утратила бодрости, но, ссорясь с уцелевшей дворней из-за каждой копейки, умудрялась не замечать, как мужики вырубали лес и пасли на барских, на моих, зеленях свое стадо. Пришлось опять заняться хозяйством самому: что-то починить, кое-что продать, чтобы хоть как-то сводить концы с концами.
Жил я без определенной цели, только в книгах находя какое-то утешение. Но и чтение не могло занять полностью мои мысли. Снова и снова возвращался я на берега Дуная.
Да и не во мне одном сохранялся интерес к Болгарии. Все с большей силой разрастался он в русском обществе. Злодейское, ни с чем не сравнимое по своей жестокости истребление болгар при подавлении Апрельского восстания всколыхнуло всю Европу.
Виктор Гюго произносит во Французском национальном собрании гневную речь, которой клеймит султанское правительство. Тургенев откликается на события в Болгарии трагическим стихотворением, завершая его беспощадными словами: "...не смыть той крови невинной вовеки!" Цензура препятствует публикации этого стихотворения, оно ходит по рукам во множестве списков. Один из моих московских знакомых в декабре прислал мне эти стихи, отпечатанные в Германии на отдельных листках.
Балканы стонут под турецким игом. Неотвратимо приближается русско-турецкая война.
12 апреля 1877 года Россия вступает в войну с Турцией. Не прошло и года после подавления Апрельского восстания - началось освобождение Болгарии.
Мог ли я усидеть в Балашовке? Что сказал бы Ботев, останься я в стороне, когда русские выступили на защиту болгар? Бросив имущество на руки Анфисы Ивановны, я волонтером вступил в нашу армию и вскоре был отправлен на Балканы. Я попал в Суздальский пехотный полк, входивший в состав дивизии, которой командовал Скобелев.
Не скажу, что мне было легко. Все-таки до того, как попасть в армию, я жил по своей воле и вдруг очутился в положении солдата. Конечно, мне было чуть легче, чем другим, как-никак я был вольноопределяющимся, человеком с образованием, дворянином. Многие офицеры со мной обращались мягче и спускали то, что необразованным солдатам никогда не прощалось.
К чести своей должен сказать, что я прошел весь страдный солдатский путь, выпавший на долю участников этой войны. Прознав о том, что я бывал на Балканах и, следовательно, знаком с местностью, где нам предстояло воевать, хотя я не скрывал, что на самом деле, кроме как в нескольких румынских городках, расположенных по берегам Дуная, я нигде не бывал, в полку меня зачислили в команду охотников, или, как нас еще называли, в команду разведчиков. Нам приходилось опережать все полковые части, мы разведывали местность и расположение противника, и, честно говоря, я действовал не хуже других.
До этого похода я плохо представлял себе, что такое зима в горах Болгарии, с ее серым туманом, мокрым снегом, скользкими скалами. Бредешь целый день по рыхлому снегу, до крови оттопаешь себе ноги, свалишься вечером у дымящего костра, вспомнишь Балашовку, отчего станет, право слово, еще холоднее, - и прежняя жизнь в моей бедной деревушке покажется благостным раем.
С жутью вспоминаю ноябрь 1877 года. Подступы к Плевне. Длительная осада - знаменитое "плевненское сидение". Ветер сдувает со скал снег, приходится взбираться на обледенелые поверхности, падать, взбираться и снова падать. А чуть одолеешь неприступную крутизну, как валишься в расселину, утопая по грудь в рыхлом снегу.
Узкие лесные тропы - продвигаемся по ним гуськом, заросли приходится раздирать руками, колючки незнакомых кустарников впиваются в лицо, и, чтобы утолить жажду, снег приходится брать прямо из-под ног. Страшны были перестрелки и бои, но переходы в заснеженных горах были куда страшнее.
Я не вправе судить о стратегических способностях наших командиров, но за одно не только я вспоминаю генерала Скобелева: на каждом привале нас всегда поджидали горячие похлебка и каша. За них, эти суп и кашу с пылу с жару, я до сих пор испытываю по отношению к нему чувство глубокой благодарности. Много ли солдату надо!
До сих пор не понимаю, как нам удавалось преодолевать крутизну гор, протаптывать в глубоком снегу тропы для лошадей и орудий, обходить стороной глубокие пропасти. И ведь все это происходило в тяжелых боях, под разрывы снарядов, при постоянных перестрелках. К январю армия вступила в долину Казанлыка. И именно перед вступлением в Казанлык я вышел из строя. Стыдно сказать, но судьба обошлась со мной безжалостно. Вместо того чтобы послать мне достойную мужчины смерть в бою, она обрекла меня на затяжную мучительную болезнь.
Штык и пуля пощадили меня - я свалился в жестокой лихорадке. Не знаю, где настигла меня простуда, я перемогался как мог в течение всего декабря, как вдруг разом почувствовал такую слабость, что однажды не смог устоять на ногах. Товарищи положили меня на шинель, выволокли из траншеи и отнесли полковым санитарам. Братья милосердия, или, как их там, фельдшера, принялись отпаивать меня кипятком и ставить мне банки... Неделю я провалялся без памяти.
Видя, что я почему-то никак не умираю от воспаления легких, полковой лекарь решил взяться за меня сам. Выслушал, выстукал, прощупал мой живот и обложил фельдшеров немыслимой бранью.
- Какое ж это воспаление легких? - кричал он на своих помощников.Воспаление-то оно воспаление, да только не легких, а почек. Подать сюда чистую миску!
Миску подали, откинули с меня одеяло, подставили.
- Мочись, мочись! - кричал на меня лекарь. - Тужься!
Миску он сунул фельдшерам к носу.
- Он же кровью мочится, ее простым глазом видать! Закутать его в два одеяла, поить магнезией, не давать соли...
Он оказался грамотным медиком, потому только я и пишу эти строки.
Вскоре меня переправили в госпиталь, расквартированный в Рущуке. В нем я лежал почти четыре месяца.
Ухаживали за больными и ранеными сестры милосердия, набранные из местных жительниц. Разговорился как-то с одной из них.
- Не знаете здесь такую - Обретенову?
- Ну как же! - воскликнула сестра. - Бабушка Тонка!
- Как она живет? - поинтересовался я.
- Да ничего, - отвечает сестра. - Как и все.